У лодки семь рулей - [110]

Мы про свою жизнь так понимали: раз война, пусть будет война везде, со всеми. И оттого, когда мы шли по улицам, люди шарахались от нас, в кафе и барах жались в сторонку, а мы заходили туда, ели и пили, а потом приказывали хозяину записать все на счет военного министра — пусть, дескать, он за нас заплатит.

Частенько мы так развлекались, и хозяева не только нам не перечили, но еще и вместе с нами целое представление разыгрывали. Закатимся мы эдак в какое-нибудь заведение, нажремся до отвала да пропустим добрую порцию вина, а после велим подать счет. «L’addition», — как говорят французы. Является хозяин и вроде бы взаправду все подсчитывает, мы за ним проверяем — все чин чином. А потом мы ему вопрос задаем: кто, мол, живет в этой стране? Ну, он, конечно, объясняет.

— А кто здесь всем распоряжается? — спрашиваем.

— Военный министр.

Тогда мы ему хором:

— Вот пусть министр за нас и платит.

Но как-то нарвались мы на одного хитрого еврея, Когда Пьер его спросил:

— А кто здесь всем распоряжается? — он не растерялся и говорит:

— Ты, господин, ты здесь хозяин. Ведь я не ошибаюсь — ты султан Марокко, не так ли?

Здорово он нас распотешил, ну, за нами не пропало: мы тут же сложились и заплатили по счету сполна, да еще на чай ему прибавили. Он славный оказался малый: расщедрился и выдал нам всем еще по стакану водки.

Кому мы всегда платили без обмана (и офицеры за этим строго смотрели), так это проституткам. Вы, сеньор, я вижу, удивляетесь, а я полагаю, что мы оттого с ними по-честному обходились, что сами ведь тоже телом своим торговали. Так или иначе, а твердый был у нас закон на этот счет. У солдат есть свои неписаные законы. И беда тому, кто от них отступится. Как-то раз заняли мы одно селенье и пошли шарить по домам, нет ли засады, а то, может, раненых скрывают, ну, понятно, и своего не упускали, — порядок такой был: тому, кто первый в село ворвется, на два часа полную волю давали. Вдруг слышим, в какой-то развалюхе женщина кричит не своим голосом. Добежал я туда, дверь плечом высадил, вваливаюсь и вижу: девчонка у солдата из рук вырывается, а он, чтоб не кричала она, золой ей рот затыкает, — подтащил ее к очагу и еще не остывшую золу в рот ей запихивает. Я, не долго думая, выстрелил ему прямо в морду — всю башку разнес вдребезги. Хочешь иметь дело с женщиной, так сумей ее уговорить, а такого солдат себе позволять не должен.

Командир наш тогда меня в пример всем ставил, и мне за это еще одну медаль навесили. Как раз в то время прибыл полковник проверять нашу боевую подготовку, и в его честь был устроен парад с музыкой. Полковник нацепил мне медаль и пожал мне руку. Это уж четвертая моя медаль была, и меня произвели в капралы.

Да, у солдат свои законы, сеньор, и законы твердые. Вот, к примеру, кто на товарища начальству донесет — пусть бы тот и стоил того, — все одно доносчику не жить: в первом же бою получит пулю в затылок. А надо сказать, что подстеречь его не так-то просто — он, подлюга, знает, что его ждет, и бережется, как только может.

Будь она проклята, эта война. Разве мы виноваты в том, что пожаром по земле проходили? Ведь и у нас поди душа болела смотреть на развалины да пепелища; как бродят по ним бесприютные старики и дети-сироты резвятся: где им понять, какая беда кругом… Одни клянчат табаку, другие хлеба, а ночью к солдатам приходят девушки, закрывая от стыда лицо, и солдаты бесчестят их там же, среди всего этого разорения, в открытую, не стесняясь друг друга, и дети тут же глазеют на все это. Детей мы не обижали, а Пакито — тому и вовсе отбоя от них не было. Детское горе отходчивое, а с Пакито они про все забывали. Кого он им только не изображал: и ослов, и лошадей, и собак, и петуха с курицей, и даже шакалов — как они воют; тут все наши начинали поглядывать в мою сторону и хихикать. А по совести, что в этом смешного? Ну, убивал я, — так ведь я солдат, мне приказывали, да и на войне иначе нельзя: либо ты убьешь, либо тебя убьют. А что я после горевал да печалился, так это оттого, что не мог я понять, зачем, кому нужна эта война проклятая?

Однажды с Пакито мы про эти дела разговорились. Он мне напомнил, как мы у лейтенанта сигаретами разжились и как он, Пакито, говорил нам тогда, что дело наше — табак. Тогда-то он шутил, а на этот раз, видать, всерьез взялся мне растолковывать, что к чему.

— Мы, — говорит, — воюем, чтоб всякие богачи в Париже, Лондоне, Мадриде могли сбывать табак, автомобили, винтовки, пулеметы. Им, конечно, очень бы хотелось, чтоб мы об этом ничего не знали, а верили бы в «великую миссию». Сегодня мы убиваем арабов, вчера бивали испанцев, а завтра еще кого-нибудь, кого им вздумается. Мы работаем на них, и платят они нам медалями, а медали стоят дешево, хоть для нас они дороги. И чтоб легче было нам головы морочить, они придумали для нас прозвание — «герои». Звучит шикарно, не правда ли?

Я не слишком-то разобрался в его речах, да, видать, и к лучшему, потому как очень скоро Пакито исчез, и нам объявили, что он, мол, хотел дезертировать и был пойман и расстрелян на месте. Может, так оно и было, а только мы-то не больно в это поверили. Здорово нам его не хватало. Помнится, даже охота на кроликов, то бишь на арабов (у нас уж так повелось говорить: идем, дескать, охотиться на кроликов), — нам опротивела. Все ходили как в воду опущенные. Детей завидим — и опять Пакито вспоминаем: как он их потешал. «Эх, Пакито бы сюда», — говорили солдаты. Но когда кто-нибудь брался ему подражать, ни один из нас, бывало, и не улыбнется. Офицерам доложено было про наши настроения, и они, видать, не на шутку струхнули. По ночам в лагерь и носа не показывали, речами нам тоже не докучали. В скором времени, однако, марокканцы перешли в наступление, и нет худа без добра: все по своим местам стало.