У лодки семь рулей - [106]

А марокканцы меж тем откатились и не лезли больше, — видать, смекнули, что незачем людей зря гробить, и тогда капрал стал мне говорить, что пора, мол, уносить ноги, что все, кто в живых остался, давно уже утекли и какого черта помирать нам здесь без славы на этой обгорелой земле. И подумать только: надо же было такому случиться! Все уж вроде как кончилось, и вдруг, откуда ни возьмись, шальная пуля, — и прямо мне в ногу впилась.

Я за ногу рукой схватился и кричу капралу, мол, попался я, а рука, вижу, вся в крови. Тогда я говорю капралу Вало: «Уходи, приятель, покуда не поздно, оставь меня здесь, уходи!» — а сам в пулемет вцепился и опять строчу, как без памяти, строчу по мертвецам, живые-то арабы скрылись.

А капрал Вало, пока я с пулеметом возился, ногу мне перевязал, потом видит, не оторвать меня от пулемета (а он боялся, что арабы догадаются, что здесь нас всего двое, и вернутся нас прикончить), так он меня кулаком по башке оглоушил, взвалил себе на спину и пополз через деревья и трупы, по кровавым лужам в тыл. Я очухался, прошу его:

— Брось ты меня, не доползешь…

А он в ответ:

— Молчи, дурень, я твой капрал и приказываю тебе молчать.

Перевалили мы так через холм, тут уж нас арабы не могли углядеть, тогда он поднялся во весь рост и потащил меня дальше. Вижу я, совсем он из сил выбился, а я тоже уж еле живой — нога огнем горит, тело все ломит. И начал я снова его упрашивать, чтоб он меня бросил, — куда там, и слушать не стал, только ругается!

— Ежели, — говорит, — суждено нам помереть, так помрем вместе.

Вот товарищ был, так товарищ… Пришлось бы мне с ним и дальше бок о бок жить, небось не называли бы меня Шакалом… Я уж объяснял вам, сеньор, как эта кличка ко мне прилипла.

Так и не бросил он меня. Солнце садилось над смертным полем, и воронья стая терзала трупы убитых. Вало выстрелил из пистолета, и вороны поднялись в воздух черной тучей. Много дальше, да, много дальше, наткнулись мы на одного нашего легионера: сидел он под деревом и вырезал по коре ножом свое имя. Звали его Жан, Жан Брик, и он уж почти вывел внизу, под своим именем, число, когда он родился. Не знаю, отчего это люди перед смертью, ежели только сила в них еще есть, непременно заботятся имя свое хоть на чем-нибудь изобразить; должно быть, память хотят о себе оставить, вроде жизнь их этой памятью продлится. Увидев нас, он бросил вырезать и только смотрел молча. Из глаз его текли слезы. Нет, помощи он не просил. Он просил пристрелить его. Он не мог ползти дальше — обе ноги у него были перебиты, и он молил нас, чтоб мы не оставляли его на растерзание врагам, все одно они его до смерти замучают.

— Пристрели меня, дружище, не пожалей одной пули. Я б и сам сумел, да пистолета у меня нет. Сделай такую божескую милость…

Клиши был хороший товарищ, но он сам еле на ногах держался, да и одно дело в марокканцев стрелять — за, этим нас сюда пригнали, а другое — в своего, француза… Не мог он его пристрелить, пусть даже тот сам просил об этом. Что тут было делать? Вало нипочем не унести двоих, он и меня-то одного еле тащил, и грех этот на душу взять не под силу ему было. Тут я ему говорю:

— Оставь меня, друг, что я тебе? Он — твой земляк, а я один на целом свете, никто про меня и не вспомнит.

А Жан мне отвечает:

— Спасибо тебе, дружище, только мне спасенья все равно нету: ноги у меня перебиты и крови я много потерял — не дотянуть мне до тыла. А тебе хоть и худо, да, я знаю, ты выдержишь. Выдержишь, Шакал, ей-богу, выдержишь… Вот возьми фотокарточки эти да часы, отдашь командиру. И мою просьбу исполни…

Взялся я за пистолет (Клиши мне его прямо в руки сунул), а слезы глаза мне застилают — не вижу ничего. А Жан к дереву привалился, притихший такой, словно в сон его клонило, и головой как раз об то место оперся, где имя его было вырезано — красиво так, хоть буквы немного неровные, — видать, рука у него от слабости дрожала. И говорит он мне:

— Прощай, Шакал!

А я ему:

— Прощай, Жан! — Потом положил палец на спусковой крючок и нажал… И он вроде как заснул, сел под деревом и заснул…

Опять взвалил меня капрал себе на плечи и понес дальше. Верный он был товарищ, капрал Вало. Жизнь он мне спас и сам из-за меня погиб. До самого лагеря мы почти добрели, дело уж было к ночи — второй день на исходе, а тут часовой, новичок видать, со страху не разобравшись, пустил в нас очередью. Капрал меня за собой по земле волочил, и тут вдруг услыхал я его крик, даже не крик, а вроде стон, и тогда я заорал часовому:

— Ах ты сволочь… Ах ты сволочь!.. — Не пойму, откуда силы у меня взялись так кричать: я уж совсем почти без памяти был.

Я кричал и плакал, кричал и руки себе грыз в звериной тоске; мой товарищ Клиши, мой капрал, лежал мертвый рядом со мной, мой верный товарищ, капрал Вало. Разрывная пуля угодила ему прямо в рот и все лицо снесла напрочь; голова у него стала как взрезанный арбуз — огромный, кроваво-красный.

Попал я в госпиталь и с той поры больше не верю, что на войне человек соблюсти себя может. С того дня пошло во мне дальше ломаться все, что прежде надломано было. И вконец сломалось. Что потом творил, тому оправдания не ищу: я приказы выполнял, и не солдатское это дело — обсуждать приказ.