У края темных вод - [38]

Мама заняла постель в единственной спальне, мы расстелили одеяла на полу под столом. Терри тут же отключился, но мы с Джинкс долго не могли заснуть. Я слышала, как она крутится и вертится.

— Если ты продержишься до завтрашнего вечера и не обратишься, нас весь день кормить будут, — сказала я Джинкс.

— Обещаю — до завтрашнего вечера я точно не приму Иисуса.

— Но в какой-то момент ему надоест спорить, — предупредила я, — тогда тебе придется-таки обратиться, чтобы нас и впредь кормили и нам было где спать. Пока ему нравится убеждать тебя, но скоро он примется за дело всерьез.

— По мне, нам вовсе не надо иметь где спать, — заметила Джинкс. — Нам надо поскорее вернуться на реку и плыть дальше. Мы пока что ушли совсем недалеко, и пожалуйста — застряли тут.

— Маме стало лучше, — сказала я. — Она даже выглядит вполне счастливой. Может быть, постепенно…

— Мой дядя был пьяница, а бальзам — то же самое, что самогон, — заявила Джинкс. — Так бывает, на день-два они завязывают, потом их снова тянет, становится плохо, но если они устоят и не вернутся к выпивке, то действительно вылечатся. Но помни: самая ломка еще впереди, будь к этому готова.

— Ты-то почем знаешь? — возмутилась я.

— Очень даже хорошо знаю, — ответила Джинкс. — Как знаю, что вчерашнюю жареную курицу пересолили.

— Как насчет дареному коню в зубы не смотрят?

— Даже если конь дареный, в зубы ему время от времени смотреть надо, а то как бы не повыпадали, — возразила Джинкс. — К тому же нас пригласили заночевать вовсе не ради меня. Его не споры про религию так увлекли — он все поглядывает на твою маму.

— Я заметила, — сказала я.

— Посматривает на нее и только что не облизывается, точно ему свиную отбивную подали.

— Думаешь, у него что-то плохое на уме? — спросила я.

— Нормальное у него на уме. О чем все мужики думают.

За этой ночью последовали другие, пока я не сбилась со счета. Мы позабыли о своих планах плыть вниз по реке. Еды было вволю, преподобному ее даром приносили уже в готовом виде, одно плохо: кто-то из его овечек и в самом деле жестоко пересаливал.

Хорошая жизнь, легкая, и не надо брать с собой каждый вечер в постель полено. Никаких ссор и драк, после которых мама выползает из спальни хромая и держась за подбитый глаз. У преподобного был прекрасный голос, он все время пел псалмы и старинные песни, и здорово пел — ростом невелик, а голос словно из глубочайшего колодца идет.

Но как бы нам тут ни было хорошо, я все-таки напомнила преподобному его обещание помочь нам соорудить на плоту штурвал, и он это сделал, а потом построил нам и что-то вроде каюты из бревен и досок посередине плота. Маленькая совсем каюта, но мы могли бы уместиться там вчетвером, лишь бы не дышать и не думать. Он туда и пару мешков с провизией закинул, чтоб мы не с пустыми желудками отправлялись, когда надумаем отправиться.

Только мы вовсе не торопились. Мы застряли на одном месте, как мухи, влипшие в патоку. Тут было так хорошо и спокойно. Мне уже стало казаться — и чего мы себя накручивали, никто нас не ищет, не гонится за нами. Проплыли несколько миль по реке — и уже спасены, уже избавились от прошлого. Выходит, до свободы всегда было рукой подать, а мы-то и не знали. Я не решалась бежать из дому и только теперь поняла, что была пленницей — ни стен вокруг, ни стражи, я вроде как на честном слове добровольно оставалась в тюрьме. Сама себе ограда и страж, но этого не понимала.

Как я уже говорила, на ночь преподобный устраивался в машине. Днем он усаживался за стол, вооружившись большим блокнотом и карандашом, с Библией под рукой, и сочинял проповеди. Чтобы понять, как эти речи подействуют на прихожан, он опробовал их на нас. Мы должны были честно говорить, что мы поняли и что почувствовали, и порой советовали, как можно сказать посильнее, чтобы слушателей проняло. Он приветствовал даже замечания нашей безбожницы Джинкс. И так ловко у него получалось читать проповеди, что Джинкс уже почти уверовала.

Мы и работали, не даром свой хлеб ели. Мама прополола огород и показала преподобному, как следует за ним ухаживать. С виду она окрепла, физическая работа и свежий воздух пошли ей на пользу. Но как и предупреждала Джинкс, бальзам таки добрался до нее, началась ломка. Поначалу казалось, будто она завязала, и все, но потом ее снова потянуло. В иные дни и ночи она слабела, плакала, по ночам кричала от кошмаров — ей снилась та черная лошадь, и другая, белая, белоснежная, словно облако, теперь у нее появились крылья. Мама бредила, и нам приходилось удерживать ее силой. Преподобный даже не спросил, что с ней такое, — просто сидел рядом и обтирал ей лицо влажной тряпкой. Ясное дело, он понимал, что с ней творится, но я видела, что он не собирается это обсуждать. Днем мама тоже металась в постели, и постель промокла от ее пота — прямо пропиталась им, точно свиным салом.

Так она маялась несколько дней, а потом Джинкс пошла в лес, набрала какой-то коры и трав, сварила их все вместе, налила в чашку и велела маме пить это зелье. Мне она сказала, что этим они поили дядюшку, чтобы отучить его от бутылки. Мама пыталась сопротивляться, ей такое пить вовсе не хотелось, но и сил отбиваться не было. Джинкс влила ей в глотку свой отвар. Судя по запаху, ради одного того, чтобы это не пить, стоило протрезветь на всю жизнь. И маме действительно стало лучше. Джинкс говорила: значит, мама не закоренелая пьяница, а все дело в голове, ей попросту не нравилась ее жизнь, она порывалась куда-то уйти, и бальзам стал для нее дверью в другой мир, а теперь она по-настоящему выбралась, все хорошо, и ее больше не тянет к выпивке. В отличие от большинства пьяниц, которые и лак для волос выпьют, и жидкость для чистки обуви, если больше ничего не подвернется, мама, скорее всего, завязала вчистую. Во всяком случае, мы на это надеялись.