У края темных вод - [2]

Орехи на самом деле не морят рыбу до смерти, а вроде как оглушают, и оттого она всплывает белым брюхом кверху, жабры так и ходят. Папаша и дядя Джин собирали ее в сеть-сачок на палке и сбрасывали в мешок, чтоб потом выпотрошить и почистить.

Мешки с орехами, как уже сказано, были привязаны к берегу веревками, так что мы с Терри спустились к воде и начали тащить их из воды. Орехи еще не весь свой яд отдали, можно было спуститься с ними пониже по течению и там тоже травануть рыбу, так что нам велено было доставать мешки. Мы вместе ухватились за веревку — и давай тянуть, но мешок намок и стал тяжелым, не по силенкам.

— Ща вылезем поможем! — крикнул из лодки папаша.

— Наплюй, — посоветовал Терри. — Охота кишки надрывать.

— Я так легко не сдамся, — возразила я и глянула, что там у них с лодкой. Днище протекало, стало быть, папаша и дядя Джин долго посреди реки торчать не станут. Дядя Джин вычерпывал воду жестянкой из-под кофе, а папаша уже вовсю греб к берегу. Вот они уже причалили и тоже взялись за канаты, чтобы помочь нам.

— Черт! — пробурчал папаша. — То ли эти орехи тяжелые стали, что твой «форд», то ли я на ноги ослаб.

— Ты ослаб, — ответил ему дядя Джин. — Ты уже не тот, что был раньше. Не образец мужской силы да крепости вроде меня.

Папаня ухмыльнулся:

— Фигня, ты меня старше!

— Старше-то старше, но я себя берегу, — упирался дядя Джин.

Папаня только выдохнул, хрякнул эдак:

— Ха-а!

Толст дядя Джин был ровно кабан, только кабан посимпатичнее. Здоровый мужик, рослый, широкоплечий, ручищи — что шея у жеребца. С виду и не скажешь, что они с папашей родственники. Папаша — мелкий, костлявый, пивное брюхо торчит, и если вам доведется когда-нибудь увидеть его без кепаря, значит, кепарик сгнил у него на башке. На двоих у них с дядей Джином не было и восемнадцати зубов, правда, большая часть приходилась на долю папаши. Мама говорила, это оттого, что они зубы не чистят и жуют табак. Порой, глядя на их морщинистые лица, я представляла себе старую тыкву, сгнившую без пользы на грядке. Нехорошо так говорить о своей плоти и крови, но лучше уж сразу всю правду выложить, честно и откровенно.

Мы все четверо ухватились за веревку, и наконец, когда я уж думала, что мои кишки и впрямь полопаются, мешок выплыл. Только это, оказалось, не сам мешок стал таким тяжелым — в нем запуталось что-то белое, разбухшее, болтались длинные нити мокрой травы.

— Минуточку, — сказал папаша и удвоил усилия.

Теперь-то я разглядела, что трава была не трава. Это были волосы. А под волосами — лицо, большущее, точно луна, белое, как бумага, мягкое и мятое на вид, как пуховая подушка после того, как на ней поспишь. Поначалу я не узнала, кто это, пока не разглядела платье. Сколько ее помню, Мэй Линн Бакстер всегда ходила в одном-единственном платье. Платье в синий цветочек, выношенное так, что и первоначального цвета не узнаешь, и, пока она росла, платье стало ей совсем коротко.

Единственный раз, когда я видела ее без этого платья, был в ту ночь, когда мы с ней и с Терри и Джинкс удрали из дому искупнуться. Мне подумалось тогда: до чего же она красива в лунном свете! Разделась догола, до последней ниточки, прекрасно сложена, светлые, почти как лунные лучи, волосы до талии, а это самое платье осталось висеть на ветке у реки. Двигалась она будто под музыку, которую только она и слышала, а мы нет. Тогда я увидела, что она станет красоткой, любой мужчина башку себе свернет, оглядываясь на нее и присвистывая ей вслед, а женатики будут молиться, чтобы женушки их сгорели или провалились под землю. По правде сказать, она уже была такой.

А что Терри ею не интересовался, так это потому, что он педик. Прошел такой слушок после того, как парень с дальнего конца реки приезжал на лето сюда к своим родственникам. Не знаю, правда ли это, и мне наплевать. С Терри мы дружим с пеленок, а насчет любви между мужчиной и женщиной, нагляделась я, как папаша валяется и в ус себе не дует, ни хрена не делает, потом заливает зенки и ставит маме фонарь под глазом. Один раз он задал ей изрядную трепку и отправился рыбачить, а тут началась гроза, так я лежала на кровати и молилась, чтобы его молнией с небес пришибло — тюкнуло бы в макушку, чтоб последние зубы вылетели, и прикончило бы на месте, одна только головешка осталась бы в дымящейся кепке. Нехорошо так про папашу, но что я могла с собой поделать?

А еще обидно, что мама думала, вроде так и надо, получать от мужика тумаки. Говорила, мужчина заправляет всем в доме, он глава семейства. Так, дескать, в Библии написано. Послушала я и читать эту книгу не стала.

И вот лежит перед нами Мэй Линн, вытащили ее наполовину из реки, платье ей совсем мало — и потому, что она выросла за годы, пока его носила, и потому еще, что тело раздулось в воде.

— Глаза-то как припухли, — заметил дядя Джин. — Долгонько она в воде пробыла.

— Чтоб разбухнуть, много времени не требуется, — возразил папаша. — Как потонешь, если сразу тебя не вытащат, таким и сделаешься.

Вдруг тело Мэй Линн задергалось, из него пошел газ, жутко вонючий, будто она сильно-пресильно пернула. Руки у нее были связаны за спиной ржавой проволокой и ноги тоже, и от ног конец проволоки снова шел к рукам. Кожа вокруг проволоки вздулась и набрякла — этой самой проволокой она и зацепилась за наш мешок с орехами.