У истоков полифонического романа - [2]

В этих условиях высокие официальные жанры не могли не восприниматься как льстивые, превозносящие несуществующие достоинства, освящающие авторитетом классицизма преимущества видимости над сущностью. Реалистический роман нового времени оказался как бы самой историей призванным к тому, чтобы разобраться в истинном положении вещей, отделить маску от лица, слова от поступков, форму от содержания. Причем для этого от него не требовалось каких-то особых усилий. Оставаясь верным себе, он попросту развивал заложенные в нем возможности, изображая героя лицом к лицу с жизнью как она есть. Здесь роман оказывался у себя дома, поскольку ни нормативная поэтика, ни сложившаяся в классицизме система правил не способны были присущими им художественными средствами раскрыть значение уникального человеческого опыта.

Полемика романа с высокими жанрами классицизма отражала борьбу двух типов мышления, двух поэтик: мифологической и исторической. Мифологические ценности, от которых отрекался и которым противопоставлял себя роман, присягавший на верность истории, покоились на авторитете архетипа, предания, жанрового канона: "Память... есть основная творческая способность и сила древней литературы. [...] Опыт, познание и практика (будущее) определяют роман"*. Не в прошлом, а в настоящем, не в предании, а в данных повседневного опыта, в самостоятельном значении сюжетной ситуации рассчитывал роман обнаружить смысл и направление быстротекущей жизни.

______________

* Бахтин М.М. Эпос и роман. // Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 458-459.

Ориентация литературы на повседневность, противопоставленную грандиозности эпических событий, влияющих на судьбы народов и государств, первоначально заявила о себе в позднем Средневековье в форме прозаизации и бытовизации героических сюжетов. Именно на материале городской литературы суждено было определиться поэтике литературы Возрождения, утверждавшей нового исторического человека, изменчивого и непостоянного, руководствующегося в своих поступках не столько традицией и авторитетом предания, сколько данными непосредственного жизненного опыта. В романе Франсуа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль" знаменитое письмо Гаргантюа сыну, а также напутственные слова, которые Рабле вкладывает в уста жрицы Оракула бутылки, проникнуты пафосом веры в экспериментальное, а не мифологическое объяснение мира: "Когда ваши философы... отдадутся тщательным изысканиям и исследованиям, они поймут, сколь истинным был ответ мудреца Фалеса египетскому царю Амазису, когда на вопрос его: "что на свете разумнее всего?" - он ответил: "время"; ибо только время открывало до сих пор и будет открывать людям все скрытые вещи... Поэтому люди непременно поймут, что все знания, накопленные у них и у их предшественников, составляют ничтожнейшую часть того, что есть и чего они не знают". Величественным завершением гуманистической традиции Возрождения предстают "Опыты" Мишеля Монтеня, воссоздающие новый тип исторической личности, поставленной перед необходимостью самопознания в противоречивом, непрерывно меняющемся мире.

В эпоху классицизма эта историческая тенденция оформляется в традицию, привлекает на свою сторону другие жанры и на рубеже XVII века и Просвещения получает наконец философское обоснование в знаменитом "споре о древних и новых".

Спор разгорелся после того, как 27 января 1687 года на заседании Французской академии Шарль Перро, известный сказочник, поэт и литературный критик, прочитал свою поэму "Век Людовика XIV", в которой прославил прогресс, позволивший его современникам превзойти античность во всех областях науки, искусства и поэзии:

Нет, лучше древних мы познали, без сомненья,

Вместилища чудес, Всевышнего творенья.

Пафос эволюционизма, пронизывающий поэму, вызвал негодование присутствовавшего на заседании Буало, автора "Поэтического искусства", теоретика классицизма, с точки зрения которого говорить о преимуществах новых поэтов над старыми - значит совершать кощунство: "Это позор для Академии! Ей нужна новая эмблема - стадо обезьян, которые смотрят на свое отражение в источнике с надписью: "Sibi pulchri" (Красивы для самих себя). Буало давал понять, что высокомерное отношение к непререкаемому авторитету прошлого равносильно самодовольному возвращению к варварству. Бернар де Фонтенель, единомышленник Шарля Перро, в "Свободном рассуждении о древних и новых" уточнил, что современные поэты и художники, не отказываясь от культурного наследия, развивают и обогащают его новыми данными, почерпнутыми из жизненного опыта и научных наблюдений: "...Не удивительно, что мы, унаследовавшие познания древних и многому научившиеся даже на их ошибках, превосходим их... Если бы мы лишь сравнялись с ними, это значило бы, что мы по природе своей гораздо ниже их, что мы не такие люди, как они".

Отдавая предпочтение эксперименту, приучаясь мыслить и творить без оглядки на диктат эстетического канона, Шарль Перро и его единомышленники высказывались а пользу опытного знания, в поддержку реальности, противопоставленной идеальным представлениям о том, какой ей надлежит быть, чтобы удостоиться художественного изображения.