У истоков культуры святости - [2]

, чье «свободное переложение» столь свободно, что создает впечатление, что пересказчице неизвестны элементарные основы того языка, с которого она «перелагает». Делая новый перевод этого произведения, которое, как и трактат «О девстве», неверно приписывается св. Афанасию Александрийскому (что отнюдь не умаляет его значения и ценности), мы опирались на уже указанное греческое издание[8]. Наконец, четвертое сочинение, т. е. трактат Евагрия Понтийского «О помыслах», только недавно в полном и корректном виде своем увидел свет в критическом и образцовом издании, снабженном прекрасными комментариями (использованными и в нашем переводе)[9]. Само собою разумеется, что и полного перевода его на русский язык не существовало; частично он переводился среди творений преп. Нила (которому приписываются многие произведения, принадлежащие на самом деле Евагрию)[10] и в «Добротолюбии»[11].

Таким образом, в этих четырех сочинениях, различных по жанру, композиции и мировоззренческим оттенкам, но единым по фундаментальным основам своего мироощущения, отражается многообразный, но как бы «соборне–единый», мир древнего иночества. Хотелось бы подчеркнуть, что помимо собственно переводов, одной из главных задач в этом издании, как и во многих предшествующих моих работах, ставилось и написание комментариев, которые, по замыслу, должны помочь читателю понять ту или иную мысль конкретного автора и лучше представить многоплановый контекст его мировоззрения, как и мировоззрения всего православного монашества.

Наконец, довольно обширная вступительная статья преследует двойную цель: с одной стороны, она как бы подводит итог под моими предшествующими изысканиями в области древнецерковной аскётики, в ряде моментов дополняя их (в частности, дополняя книгу «Древнехристианский аскетизм и зарождение монашества»), а, с другой стороны, намечает перспективы будущих исследований. Следует несколько слов сказать и о самом названии, точнее — о выражении «культура святости». Это выражение возникло как бы «по оттолкновению» от названия первой части труда «Монахи Востока» — «Культура или святость» выдающегося французского знатока и классической античности, и церковных древностей А. Фестюжьера[12]. Антитеза, подспудно определяющая это название, между культурой и святостью, на мой взгляд никогда не существовала и не могла существовать. Ибо православное монашество, будучи с самого возникновения своего, можно сказать, квинтэссенцией христианства, являлось и стержнем единственно подлинной, т. е. христианской, культуры, которая зиждется на святости и пронизана ею. Органичной частью этой культуры является церковная наука, в которой иночество опять всегда играло и играет и ведущую роль. Не случайно один из самых выдающихся русских святителей и подвижников на сей счет сказал: «Монашество есть наука из наук. В ней теория с практикой идут рука об руку. Этот путь на всем протяжении своем освящается Евангелием; этим путем от наружной деятельности, при помощи небесного. Света, переходят к самовоззрению. Правильность самовоззрения, доставляемая Евангелием, неоспоримо доказывается внутренними опытами. Доказанная, она убедительно доказывает истину Евангелия. Наука из наук, монашество, доставляет — выразимся языком ученых мира сего — самые подробные, основательные, глубокие и высокие познания в экспериментальной психологии и богословии, то есть деятельное, живое познание человека и Бога, насколько это познание доступно человеку»[13]. Можно еще отметить, что именно в монашестве была преимущественно развита и одна из существенных сторон всей православной культуры — аскетическая культура. О ней один современный православный подвижник заметил: «Жажда снова обрести полноту утерянного единения с Богом толкает на подвиг, который, как уже человеческое действие, становится аскетической "наукой","искусством","культурой"»; причем добавляется, что «православная аскетическая культура имеет много сторон»[14]. Помимо этой многогранной аскетической культуры, иночество обильно питало и многочисленные ответвления православной культуры: богословие, агиографию, иконографию и т. д. И это связано с тем, что «монашество — любовь к Божественной красоте, неведомой миру, незнакомой и непонятной ему, о существовании которой он не знает и даже не подозревает. Это — любовь к красоте, лежащей за гранью чувственных восприятий, красоте вне телесных форм. Скорее всего Божественную красоту можно уподобить Божественному Свету. Эта красота — великая тайна, соприкоснувшись с которой, увидев ее духом хотя бы на мгновение, человек уже не может не любить ее, не тосковать по ней. Поэтому мне кажется, что монашество — это искание Божественной красоты, перед которой в какие–то мгновения душа человека застывает в невыразимом изумлении. В этой Божественной красоте преображается сам человек, она заставляет трепетать и звучать какие–то глубокие струны в его сердце»[15]. А преображаясь, человек преображает и все стороны своей культурной деятельности, на которых ложится неизгладимая печать высшей Божественной красоты. И обилие плодоносных соков, не иссякающих в православном монашестве и питающих все плоды православной культуры, объясняется тем, что здесь непрестанно