У истоков христианства (от зарождения до Юстиниана) - [64]

Тяжкие обвинения против христианского обряда

Нижеследующие отрывки извлечены из «Октавия» Мину-ция Феликса (глава IX). Обращение к «Киртенцу» позволяет думать о речи ритора Фронтона (родившегося как раз в Кир-те, в Нумидии), которую он якобы произнес в сенате при Марке Аврелии, выступая против христиан.

Речь идет о настоящем обвинительном акте, который обличает противников, повинных в ритуальных убийствах и непристойных проступках с грубыми намеками на обряд причащения.

«То, что рассказывают о посвящении завербованных ими людей, столь же отвратительно, как и общеизвестно. Неофиту приводят мальчонку, целиком вываляв его в муке, чтобы легче ввести неосторожного человека в обман. Малыша зверски убивают ударами, которые наносит вслепую новообращенный, который думает, будто протыкает, без всяких последствий, кучу муки. Затем — ужасно говорить об этом — они с жадностью вылизывают кровь и делят между собой растерзанные члены. Такова жертва посвящения, принесенная по их сговору. И сознание совершенного преступления обеспечивает их взаимное молчание.

Подобная церемония отвратительнее наихудшего святотатства».

«Известно также, что такое их вечеря. Все о ней говорят: о ней сообщается в речи нашего Киртенца. В заранее выбранный день они сходятся на пирушку с детьми, сестрами, матерями, особами любого пола и возраста. Насытившись, собравшиеся начинают разогреваться вином. И когда жар опьянения разжигает самую безудержную похоть, бросают приманку собаке, привязанной к канделябру, заставляя ее прыгать выше, чем ей позволяет цепь. Светильник, свидетель их поступков, оказывается таким способом опрокинутым и погашенным, они же, под покровом темноты, предаются разврату с любым, кто попадется им под руку. И если не на деле, то по крайней мере в намерениях своих все они без различия осквернены кровосмешением, поскольку каждый горит желанием того, что может случиться на деле только с одним из них».

Человеческую вину Тертуллиан рассматривает почти как физиологический акт, что отражает в известной мере вековой опыт рабства и угнетения.

Человек несчастен, потому что он унаследовал от Адама его порочную природу, причину всякого страдания. Подобное решение было тем более приемлемым для Тер-туллиана, что он верил в материальность субстанции души, которая передается при акте порождения. Теория «традукционизма»[57] — «перемещать», «переводить». — Прим. пер. ], «передачи», которая и поныне признана большей частью католических теологов и служит, кстати, мотивом иррационального осуждения любой формы аборта.

Но естественный характер вины требует ее сверхъестественного искупления. Христос должен был обладать телесной реальностью и должен был быть воскрешен, поскольку иначе вера была лишь великой иллюзией, как писал уже Павел, и никто не мог бы прийти к новому существованию, которое составляет «единственную надежду всего мира».

Отсюда тот этический экстремизм Тертуллиана, который побудил его примкнуть к монтанизму, но с некоторыми присущими ему особенностями, которые изолировали его в последние годы жизни вместе с небольшой группой «тертуллианистов».

Тертуллиан предписывал суровые посты, строгую нравственность, особенно для женщин, осуждал вторичное вступление в брак, отвергал всякое участие в театральных спектаклях и цирковых зрелищах, не допускал прощения серьезных проступков, верил в видения и разделял пророческое ожидание тысячелетнего царства. И когда карфагенский епископ Агриппин объявил о своем намерении отпустить грехи виновным в телесных грехах и вновь принять их в лоно церкви, Тертуллиан ответил ему трактатом «О целомудрии», использовав в нем изобретенную им самим в компрометирующих целях терминологию, которая позднее войдет в церковную традицию: карфагенский прелат принимает позу «епископа из епископов», «верховного понтифика», подобного высочайшим религиозным правителям язычников, заслуживая иронического прозвания «блаженнейшего отца», или папы. Этот титул и будет однажды присвоен римским епископам.

Характерно, что аналогичное решение, принятое в тот же период главой римской общины Каллистом, вызвало такую же реакцию теолога Ипполита, воспитанного в духе эллинистической культуры, видевшего в церкви собрание совершенных, ожидающих конца света.

Идея конца света была чрезвычайно распространена в африканском христианстве. Менее чем за полвека до того карфагенский епископ Киприан написал серию полных воодушевления апологетических книжек, чтобы доказать, что эпидемия чумы, которая поразила почти всю территорию империи и пришла из Эфиопии, есть один из бичей, Предвещающих завершение всякой жизни на земле: подлинно верующие должны радоваться ей и не испытывать страха («О смертности» и «К Деметриану»). Толпа приписала ответственность за эпидемию христианам и требовала в 252 г. от императора Галла публичных жертвоприношений, чтобы прекратить бедствие.

Киприан, автор объемистой переписки, не отрицал серьезности наличного зла. Мир стар, упадок природы достиг предела, мщением небес будет истребление ее горделивых поработителей.

Структуры нового христианского общества и в Северной Африке пришли в столкновение с институтами языческой империи и давали идеологическое обоснование для ее ликвидации.