У града Китежа - [61]

Наступила зима. Вернулся Федор. Вот экий же мороз был, как в этом году. И отец собрал на двух лошадях Петра и Федора лес возить в Лыково, на пристань Инотарьева. Уехали мужики. Пробыл Федор недели три в Зимнице и как-то наказывает с попутчиками: приходила бы.

Пришла я к нему. Тут уж он меня здорово, видно, полюбил — хорошим, ласковым стал ко мне. Это было на масленой неделе, перед великим постом.

На сырной неделе, помню — пятница была, приезжает Петр и едет в Семенов на базар со своей Марфой и вернулся с базара в хороших сапогах. Петр что не жил — по-старообрядчески вина в рот не брал, зарок дал. Ну, а мужики-то пьют, и Федор с ними пьет. Потому-то он и не вылезал из лаптей. Никогда не забуду: Петр с Марфой вошли в избу, и Петр начал ругаться:

«Твой-то Федор, видно, пьянствует?»

Марфа баит:

«Отбери у него лошадь-то…»

Поехали Марфа с Петром отбирать от Федора лошадь. А мужики-то, с коими он работал, вступились за Федора:

«Гони-ка ты, слышь, хорошенько отсюда этих старообрядцев. Дай-ка им обоим трепку».

Федор-то их и шугнул. Они из леса-то и побегли. Приехали домой, нажаловались отцу. С расстройства-то Марфа захворала, без памяти сделалась. Пожила от пятницы до понедельника и умерла. Все люди дивились: «Батюшки, что сделалось с бабой-то. Да это никак Ляксандра намолила ей смерть за обиду. За тебя она поплатилась жизнью», — говорили в Заречице. Плакали о ней, убивались все — уж не знаю как. Она ведь была самая любимая в доме — и мужем, и свекром. Не щадя, господь-то их всех наказал.

После смерти Марфы все они покорились мне. А я стала еще добрее, ласковее со всеми. После Марфы остались три девчонки, я их жалела, как своих. Они ко мне привыкли, как к матери. Пойду к обедне, обратно иду — встречают меня, кричат: «Нянька!» Миша мой был ровесником младшей девчушке. Его, бывало, не возьму на руки, а девчонку беру. Жалела сирот.

Петр все это видел и был со мной хорошим. Жить мне в доме стало легче. К тому времени и Федор мой стал еще лучше. Всем было на диво. Петр-от был молоденький на лицо-то, а Марфа и в гробу-то лежала старая-престарая. Она ведь, бывало, возьмет Петра да так и перекувырнет. Сильная была и жила с ним хорошо, спали носик в носик.

Прошел великий пост. На Керженец весна пришла. Разлились реки, потекли ручьи. Одни сряжались с плотами плыть, другим надо было сватать Петру невесту. Бабушка, сродница, нашла ему в Лыкове девку. Сподобил же ее нечистый отыскать самую неудачную по родству. Бабушка словно затхлую нечисть подсунула Петру. Характер у девки был негодящим — не баба, а один только грех достался Петру.

Поженился Петр, а она — и нехороша-то, и некрасива-то. Да и это бы все ладно. Хоть бы умна была. Бабы-то наши — кержачки-то — твердые, упорные, кремнистые, а она — дура дурой. Поехали мы с Петром к молодой — гостинца повезли. А Федор меня ревновать было уже стал к Петру. А мне ведь надо было в поруки ехать, кто же, кроме меня, угоду сполнять будет?.. Увидала я невестку — она мне не показалась. Но мне ничего нельзя было сказать. В угоду она одарила меня двумя аршинами ситца… Ну, да бог ей это простит, и в резон я этого не приняла. Приехали домой. Стали затевать свадьбу. За грехи Петра его словно нечистый в бездну втащил, наказал его. Сделали свадьбу. Погуляли ничего. Я лапшу крошила, поварушкой была. За лапшу денег с мужиков набрала. Но Петру от экого порядка старины не легче было.

Начали они жить, но года не прошло, баба стала дурить. Звали ее Мариной. Петр было начал ее учить уму-разуму, а она оказалась озорная, все наперекор ему делала. Он тоже был горяч не в меру. Пойдут спать, и я слышу: он начинает ее бить, а она ему вцепится в волосы словно бешеная. Жаловался Петр: каждую ночь он ее изобьет, а она, словно маленькая, всю ночь неутешно воет. Замучился с ней Петр. Приходилось брать ее в гости. Мы упреждали Петра: «Да ведь ты с ней замучаешься». Ведь вот какой злобной оказалась пичужкой-то. И маленькую-то ее родная мать не раз брала за ноги и трясла над колодцем. Такую-то страшную муку Петр привел в дом. Вот так изо дня в день мучались с нею. Первое-то время быстра была: побежит, бывало, дрова рубить. Но так было только на первом месяце, а потом уж никуда не ходила, и не допросишься! Посылает ее свекровь, а она и по воду не сходит.

Начались жнитьвы. Пошла она со мной жать. Жнет, и жнитво-то у нее словно по коленки — всех хуже. Захочет спать — на снопы ляжет и, смотришь, дрыхнет. Подойду, бывало, к ней, спрошу:

«Марина, ты что, не захворала ли?»

«Задремала…»

Станем обедать, а она возьмет свой сарафанишка и уйдет под чужую бабку спать. Страсть, бедовая какая была до сна-то. Не дай, чай, бог кержачке видеть такую бабу. Ну, мы пообедаем, отдохнем немного, принимаемся жать. А Марины нет, где-то спит. Встанет, есть начнет. Вот и дожидайся ее. Бедовая была баба. Поди, на Лыковщине до нее таких баб не родилось. Время придет идти домой, — она по воду пойдет. А солнышко-то закатывается. Явится домой, спрашивают: «Много ли нажала?» А много ли одна нажнет. И я не смею про нее высказать правду-то. Она молодая была, а дури в ней как у старухи, выжившей из ума. Шабренка как-то приходит и сказывает: «Нажали сто двадцать снопов», — а мы две сотни не нажали. Нас стыдят: «Глядите-ка, что люди-то делают. А вы?»