У града Китежа - [60]

Поехал как-то свекор на ярмарку. Мода тогда была: бабам сапоги кожаные покупали. Жене Петра свекор сапоги купил, а мне… нет! На ярмарке мужики-то узнали, кому подарок-то. Все, слышь, стыдили его. Но он все равно гостинец-то привез ей, а не мне. Вот так-то я и маялась. Ребятишки, бывало, запросят есть, своих кормят, а моих по углам распихивают. Старуха свекровь была уж бестолкова, за нужду с мужем-то прожила, любила богатых. А сноха-то Марфа была богатой старообрядкой. Она-то ее с недозрелым умом и уделывала. И не надо-то было бы старухе богатства — сама была в доме лучше званой гостьи.

Марфа была баба умная, не обидлива, не завидлива. Она, пожалуй, одна в доме меня, не по обычаю, жалела. Она видела, что творится вокруг, но тоже не вольна была, ничего не могла сказать ни мужу, ни свекру. Но мне иногда без корысти говорила:

«Плохо тебе, Ляксандра, здесь жить церковницей. Жалко мне тебя, но крестимся мы с тобой по-разному, так, видно, ничего не поделаешь».

Никому я про жизнь свою не сказывала, а коли б попыталась, то хуже бы стало. У меня росли ребята: Матрена, Феденька, Иван, Миша. Все любили больше-то Феденьку — красивый, хороший был мальчишка, а Мишу не любили — он был все хворым. Про него в семье говорили: «Он не в нас. У нас в роду хилых мужиков не было».

Бывало, приду летом из леса, а мне старуха свекровь сказывает:

«Ляксандра, ребятишки-то твои хлебу черному рады больно были, а Марфины-то — с белыми кусками хлеба по улице бегали».

Мой Федор не обращал на это внимания и сшибся с заскочихинской бабой Олимпиадой. Ушел из дома. Поступил в затон — на Волге. Порядили его к пароходчику Гордею Чернову, и я провожала его туда…

Пожил он там недели три. Пришла Казанская — наш престольный день. Сердце у меня что-то болело: наверное, Олимпиадка у него. Стала я думать, как бы мне попроситься сходить в затон, а проситься надо было у Петра — он большак в доме. Решилась.

«Петр Иванович, — говорю, — пустите меня в затон. Наверное, там у Федора Олимпиадка».

«Поди, слышь».

Я пришла. Принесла Федору рубаху белую, а он мне и баит:

«Пошто это ты пришла?..»

«Скучилась».

Надел он рубаху. А он любил ходить чисто. Начесался. И тут же сторож идет, постучался в избу и окликает:

«Родионов, тебя спрашивают».

Пошел мой Федор да и пропал. Потом искали, искали его, а поленниц там много… Так и не нашли. Я спрашиваю сторожа:

«Кто его вызывал?»

«Черная баба. И он с ней ушел».

Ждала я его до вечера. Нет моего Федора. Меня научили:

«Пойди к капитану. Скажи ему все. Здесь таких, как твой мужик, капитан не держит».

Я пошла. Капитана звали Кирилл Иванович. Его на всей Волге знали. Говорю ему:

«Рассчитайте моего Федора Родионова. К нему любовница ходит, а я мучаюсь — рубаху ему чистую принесла».

Капитан нахмурился и говорит мне:

«Хорош бы он человек-то. Но через эко дело держать не буду. Только ради такой сдобной бабы, как ты, прогоню твоего Федора».

А ведь я Федора в то время уже полюбила. Дети пошли. Да и полечили меня. Татарин-мелочник ходил к моим родным. Он чего-то и наговорил. Его наговором поили меня, и я будто бы изменилась. Стал и Федор мне хорошим, согрешала с ним без молитвы. И я уже готова была ревновать его.

К вечеру, помню хорошо, солнце зажгло небо, и мой Федор идет от стогов. Народ на него глядит. И я тут. Думаю: «Что будет?» Он подходит к казарме, а капитан кричит:

«Родионов, поди сюда!»

Он подошел, а Кирилл Иваныч ему говорит:

«Получи расчет. Таких я не держу».

Когда мы шли на квартиру, я думала — Федор дорогой меня убьет.

«Ты это сделала?»

В избе он ни к чему не прикоснулся, злющий сидел. В ночь пошли домой. Я так и думала — он где-нибудь убьет меня. По дороге он мне сказал:

«Все равно с тобой домой не пойду. В Нижний уеду, в грузчики пойду».

Ну а я ему на это говорю:

«Дома я скажу, что ты сам просил прибавки жалованья, тебе не дали и ты рассчитался».

И он согласился вернуться со мной. Я его спрашиваю:

«Так ты что же Олимпиадке-то обещал?»

«Сказал: жена отберет у меня все рубахи и мне не в чем будет с тобой пойти… А она обещала: „Все тебе приготовлю — будут у тебя и рубахи, и портки“».

Но он ее все-таки бросил, и она как в воду канула, пропала, как туман с реки. А Федор после этого стал в жизни со мной лучше, только с братом скандалил.

До пасхи пожили, и Федор мой не захотел плыть с плотами, пошел в грузчики на Волгу. Сильный он был. Заработал деньги и сам себе купил на полудолгу бекешку малестину. Лежал этот малестин до другого года — все не шили. Весной он порядился к Дашкову на плоты — гнать лес к Астрахани. Петр призвал как-то швеца и спрашивает меня:

«Ляксандра, где малестин-то?»

Я ничего не сказала — дала. И сшили моему Федору полудолгу бекешу. Швецы меня ругали, жалели меня все. До троицы Федор прислал мне письмо из-под Самары, писал: «Приезжай, встречай меня в Царицыне». А плоты вел наш же зареченский Круглов. Я с его Круглихой и поехала в Царицын. Шесть суток пароходом плыли. Ждали их сойму. Круглиха глаз не спускала с Волги — глядела, ждала, а лес-то, оказывается, в Саратове продали.

«Давай, Ляксандра, готовься. Искать своих мужиков будем».

А мужик ее был большой озорник. Всю жизнь над женой мудрил. Баба милости, ласки искала, а Волга-то конца-края не имела. И мы к мужикам нашим на плоты-то и не попали. А мне-то уж больно хотелось свидеться, погрешить, поластиться, поглядеть, как-то мой Федор на плотах живет. Скучилась о нем, но так я и вернулась ни с чем. Круглиха покатила искать мужа и все-таки, слышь, догнала. И так было у нее не в первый раз. Ходили они до Царицына. А Федор одной весной доплыл до Макария да через Нижний прилетел ко мне и говорит: «Скучился о тебе». А он меня никак не звал. Но когда пошли ребятишки, называл «мать», а я его — «отец». Переспал он со мной сладкую ночку и опять пустился в дорогу дальнюю, не иначе как до покрова. Тут уж я ходила провожать его до корабельного леса. Проходил он на сойме лето. Тут у меня опять начались несчастия. Осенью прислал он письмо: приезжала бы в Нижний встречать. Прожила в Нижнем восьмеро суток, а Федора нет и нет. Так, не свидевшись, уехала домой.