У фламандцев - [8]

— Объясните!

— Сами знаете, не хуже меня! Нечего сказать, за хорошее дело вы взялись! Ну да разве полиция не всегда на стороне богатых!

Мегрэ нахмурился, и не из-за слов, а из-за того, что стояло за ними.

— Ведь фламандцы повсюду раззвонили, что если сейчас их притесняют, то это продлится недолго, и что все изменится, когда из Парижа приедет какой-то комиссар.

Она говорила с неприязненной улыбкой.

— Черт возьми! Им дали время придумать подходящую ложь! Они прекрасно знают, что тело Жермены никогда не найдут! Ешь, мой миленький… Не беспокойся…

И она со слезами на глазах поглядела на малыша, который, подняв вверх ложку, не спускал глаз с комиссара.

— Вы ничего не хотите мне сообщить? — спросил Мегрэ.

— Ровно ничего. Питерсы, конечно, уже снабдили вас всеми нужными вам сведениями и даже, наверное, сказали, что ребенок не от Жозефа.

Стоило ли настаивать? Здесь Мегрэ был врагом. В этом бедном доме царила атмосфера ненависти.

— А теперь, если вы захотите повидать месье Пьедбёфа, можете прийти в полдень… В это время он встает, а месье Жерар приходит из конторы.

Она проводила его по коридору и закрыла за ним дверь.

Шторы окон второго этажа были спущены.

Недалеко от дома фламандцев Мегрэ увидел инспектора Машера. Он разговаривал с двумя речниками и сразу же отошел от них, когда заметил комиссара.

— Что они рассказывают?

— Я говорил с ними о «Полярной звезде»… Они сказали, что третьего января хозяин судна ушел из кафе где-то около восьми часов и, как обычно, был здорово пьян… Сейчас он еще спит… Я только что поднимался к нему на судно, но он даже не услышал…

Через витрину лавки фламандцев видна была седая голова мадам Питерс; она наблюдала за полицейскими.

Разговор не клеился. Оба они смотрели вокруг, ни на чем не останавливая взгляда.

По одну сторону река с прорванными плотинами уносила обломки судов. На другой стороне возвышался дом фламандцев.

— У них два выхода, — заметил Машер. — Один — тот, который мы знаем, другой — позади дома… Во дворе есть колодец…

И он поспешно добавил:

— Я его исследовал, я все там проверил. И все-таки, не знаю, почему, мне все время кажется, что труп в Мёзу не бросали. Откуда взялся этот дамский носовой платок на крыше?

— Вы знаете, что мотоциклиста обнаружили?

— Да, мне сообщили. Но это совсем не доказывает, что Жозефа Питерса в тот вечер здесь не было.

Ну, конечно. Никаких доказательств ни «за», ни «против»! Не было даже серьезного свидетельского показания.

Жермена Пьедбёф вошла в лавку около восьми вечера. Фламандцы утверждают, что через несколько минут она от них ушла. Однако же никто другой больше ее не видел.

Вот и все!

Пьедбёфы обвиняли фламандцев и требовали триста тысяч франков компенсации.

Задребезжал звонок. В лавку вошли две женщины с барок.

— Вы все еще думаете, комиссар…

— Я совсем ничего не думаю, старина! До скорого!..

И он тоже вошел в лавку. Обе покупательницы подвинулись, чтобы дать ему место.

Мадам Питерс крикнула:

— Анна!

Она засуетилась, открыла застекленную дверь, ведущую в кухню.

— Входите, господин комиссар… Анна сейчас спустится… Она убирает спальни…

Мадам Питерс снова занялась покупательницами, а комиссар, пройдя через кухню, вышел в коридор и стал медленно подниматься по лестнице.

Анна, по-видимому, не слышала его шагов. Повязав голову платком, она чистила мужские брюки. Дверь была открыта.

Увидев посетителя в зеркале, Анна живо обернулась и выпустила из рук щетку.

— Вы были там?

Утром, не одетая, она была все такой же. Тот же облик благовоспитанной, сдержанной девушки.

— Прошу прощения… Мне сказали, что вы наверху… Это комната вашего брата?

— Да… Он уехал сегодня рано утром… Экзамен предстоит очень трудный… Он хочет сдать его с блеском, как и предыдущие…

На комоде большой портрет Маргариты Ван де Веерт в светлом платье и шляпе из итальянской соломки. И надпись, сделанная рукой Маргариты узкими, остроконечными буквами. Это было начало «Песни Сольвейг»:

Зима пройдет,

И весна промелькнет…

Мегрэ взял в руки портрет. Анна с каким-то недоверием пристально смотрела на комиссара, словно боялась, что он улыбнется.

— Это стихи Ибсена, — сказала она.

— Знаю…

И Мегрэ продекламировал окончание поэмы:

И ты ко мне вернешься,

Прекрасный мой жених.

Тебе верна останусь,

Тобой лишь буду жить…

И все-таки комиссар чуть не улыбнулся, глядя на брюки, которые Анна не выпускала из рук.

Это было так неожиданно, даже трогательно, эти романтические стихи в серенькой обстановке студенческой комнаты.

Жозеф Питерс, длинный и тощий, плохо одетый, со светлыми волосами, которые никак не укладывались, несмотря на старания, со слишком большим носом и близорукими глазами…

Прекрасный мой жених…

И этот портрет провинциалочки с ее воздушной, слащавой красивостью! Ничто не напоминало здесь волнующей обстановки из драмы Ибсена, героиня не взывала к звездам! Она по-мещански списала готовые стихи:

Тебе верна останусь,

Тобой лишь буду жить.

Она и в самом деле оставалась верной, она и в самом деле ждала! Несмотря на Жермену Пьедбёф! Несмотря на ребенка! Несмотря на проходящие годы!

Мегрэ стало как-то неловко. Он окинул взглядом стол, на котором лежал зеленый бювар, стояла медная чернильница, должно быть, чей-то подарок, и пластмассовые ручки.