У друкарей и скоморохов - [50]

Только за столом Васка понял, как устали у него ноги. Подниматься тяжко оказалось. Селивон молча встал на своё прежнее место. Мастер всё быстрее втаскивал и вытаскивал ковчег, Васка извел уже полмиски краски. Он старался не смотреть на стопу чистой бумаги: уж слишком медленно та уменьшалась.

Потом он обнаружил, что не различает на доске набора, и испугался, что измазал краской стан. Оказалось, что и окно еле светится. Пока мастер ходил за свечами, Селивон исчез. Вернувшись, мастер поставил подсвечник, огляделся и молча взял у Васки из рук мацы. Малый, стараясь протянуть время, поплелся мыть руки.

Потом он снова втянулся в работу, и теперь ему уже начало казаться, что это не ковчег задвигает он в стан, а ядро забивает банником в жерло пушки, а когда помогает мастеру затягивать ворот, то это и не ворот вовсe, a пушка, которую нужно повернуть на неприятеля. Ну-ка, ещё одно ядро, панове, вот вам! И ещё одно — вот вам! И ещё одно ядро — получите! И ещё ядро!..

Мастер Спиридон, обычно разговорчивый, за работой становился сосредоточенным и молчаливым. Но тут, заряжая сотую уже, наверное, пушку, Васка услышал, что и он ворчит себе под нос, а когда вслушался, понял, что важным паном мастером овладело то же весёлое отчаяние, что помогает держаться на ногах ему, Васке.

— Немецкая пехота хотела за Днепр переправиться, ух… — а казаки все байдаки та челны пожгли, — и-й-эх!

— Немцы на Печерське местечко ударили… — а казаки з мещанами их побили!

— Гетман Конецпольский казаков под Переяславом обдурил, золотые горы пообицявши — тепер казак пану вовек не поверить!

— Реестровци хотилы гетмана Тараса пану Конецпольскому выдать — а наш Тарас из гарматами на Сеч ушел!

— Унеяты клятые… Что ты, Васильку? А…

Васка свалился на пустой уже табурет для чистой бумаги.

— Ух, треба перепочить…

Мастер поднял Васку и повел, сам пошатываясь, на свое любимое место. Они сели на верхней ступеньке крыльца. Город давно спал. Звезды были такими яркими и крупными, как будто висели они над полем. Не осталось сил спустить рукава рубахи.

— Васильку, твий Томилка… ну, пан Евсей … уехал до Путивлю с московським лекарем… Ух… которого от царского величества прислано отца митрополита Иова лечить… Ох, плох наш старик…

— Угу, и Голубка в телегу запряг.

— Ты, я ведаю, остался, ибо чаешь дождаться своих друзей. До ворот братства ходишь… Добре… А потом? Останься у меня за пидмайстра, друкарчука… Ух, полегчало немного…

Васка не спешил с ответом. Типографское ремесло нынче прямо-таки устрашило его. Он знал, что они сегодня печатали двадцатый лист «Апостола» и что книга эта большая, не меньше, чем в 120 развернутых листов. За день один такой лист оттиснут с одной только стороны… Сколько же уйдет труда на всю книгу? Стоящему ли делу ученый, умный и добрый мастер Спиридон навсегда подарил свою жизнь?

— Пане Спиридон, а что мы будем делать завтра?

— Завтра? Ще сегодня, передохнувши, ты добре отмоешь набор, а заутра его разберешь. Я же замочу папир, а завтра почну складати следующий лист, оборот сегодняшнего.

— А потом?

— Оттисну пробу, вычитаю, выправлю набор — и… Проше, панове, до верстату!

— А потом?

— Ты что ж это? — Мастер всмотрелся в перепачканное краской лицо не на шутку осунувшегося своего подмастерья, улыбнулся понимающе. — Ну, добре… Егда все отпечатаем, я наберу, вычитаю и выправлю, и вместе мы оттиснем с особливым бережением титульные листы.

— А тогда?

— Теды разложим на тетради и перевезём на возку экземпляров со сто интерлигатору… по-московски как же будет?

— Переплетчику? Ясно… А дальше что?

— Оправленные экзкемпляры я продам, возьму гроши.

— А после того?

— Розрахуюсь з боргами, то бишь верну занятое на печатание у заимодавцев…

— А тогда что?

— Куплю знову бумаги, олова та свинцю.

— А потом?

— А по тому… Что ж, поведаю тебе, что будет по тому, — мастер обнял Васку за плечи и прижал накоротко к себе. Отпустил и продолжил внезапно окрепшим, певучим голосом. — Возьмёт нашу книгу в руки мой земляк, православный белорусец и возрадуется, побачивши, что в Киеве книги русские печатают, а коли так, то не везде пировать и веселиться панам-католикам да унеятам. И в Валахии брат наш единоверный молдаванин увидит её и заплачет, и станет мечтать про время, когда и он из-под турецкой пяты освободится и гордым человеком станет снова. А как попадет наше творение лет через десяток на очи грамотному казаку, присвистнет он: «Эге ж, бачите, и мы в тому славному роци не тилькы панам-ляхам та шмулям-орендарям чуба добренько-такы поскубалы, а й книги святые выдруковалы!» И крестьянин тёмный промолвит, листа книжного несмело коснувшись: «Выходить, то неправда, что вси ученые люди у Киеве панам-ляхам продались и унию приняли, что книги уси руськие езувитами выкуплены и сожжены! Не вмерла ще й казацкая маты!» И ёще пройдет время, и потомок мой, потомок сытый, учёный и добродетельный, cию книгу побачивши, удивится. Возьмёт её с полки счастливый и вольный потомок мой, разогнёт её осторожно и уразумеет, чем мы, малые, нищие и угнетенные, в тёмные годы нашей гистории занимались: не токмо о пище своей повседневной, но и о пище духовной для народа своего православного радели! От яке у нас ремесло, Васильку! Уразумел тепер?