У чёрного моря - [12]

Тепера-Шами в Палестине занимали не евреи с их эгоизмом-сионизмом, а всеарабское будущее счастье. Итог - пуля сопартийцев.

Среди евреев не обошлось без охотников сплести национальные еврейские интересы с классовыми: в 1899 г. возник социалистический сионизм и соответствующая партия Поалей Цион (“Труженики Циона”) с обычными внутрипартийными разборками. В ходе споров откололись радикалы - именно их вотчиной стала темпераментная Одесса: в 1917 г. здесь находилось их руководство, они активно проявляли себя в политической пестроте революционного города.

Радикальная Поалей Цион была партией с большевистскими целями, дополненными созданием государства для евреев. Но ещё больше евреев подобно Чудновскому или Троцкому уходило от своего еврейства в борьбу за общечеловеческое счастье. Никому из них, хоть бы и почти гениальному Троцкому, не почуялось в революционных буднях постоянство еврейской судьбы.

7. ШИМЕК

Мальчик жил в Одессе. Сима - Шима - Шиме - Симха - Шимка - звали кому как удобнее. Для бабушки - Шимек.

Ещё в полусознательном малолетстве Шимека родительски заботливая сталинская власть изъяла из его жизни отца; мама Женя, спасая себя от ареста и сына от сиротского дома, сбежала из столицы, где они обитали, к своим родителям в Одессу. Здесь жизни Шимека предстояло пробуждаться под ласковым начальствованием бабушки. Мама почти не участвовала: от зари до полночи она отстукивала синие строчки на машинках двух учреждений. А дед царил где-то высоко: достаточно было видеть, как бабушка подавала ему обед, выкладывая крахмальную салфетку, устанавливая отдельную тарелочку для хлеба и серебряную с шариками-шишечками на крестообразных ножках подставку под нож и вилку, как заправлял дед салфетку под горлом за галстук, как ел размеренно, неспешно манипулируя столовым прибором - трапеза английского лорда, и это посреди коммунальной квартиры, за дверью керосинный чад и навостренное ухо соседки...

Дед - строгий, молчаливый, застёгнутый наглухо, в жилетке часы с цепочкой, офицерская выправка, красивое холёное холодное лицо подстать фамилии, в которой звенела надменность аристократического титула: Брауншвейгский - неожиданный германизм у еврея из местечковой Балты, дослужившегося, впрочем, в дореволюционной Одессе до высокой должности представителя всемирно известной немецкой фирмы, достаточно преуспевшего, чтобы удобно проживать с четырьмя детьми и прислугой в многокомнатной квартире на втором этаже солидного доходного дома на Большой Арнаутской улице, где в бельэтаже квартировал отставной царский генерал.

...Солнце бабьего лета, мягкое, октябрьское, стояло над Большой Арнаутской. Где-то ворочалась погромная толпа, летели оттуда, нарастая, пьяные и грозные, победные клики.

Дворник, уберегая жильцов, запер ворота. Евреи наверху дрожали.

Эстер Брауншвейгская сажей мазала от насильников красивое личико старшей дочки, на маленьких, закусив дрожащую губу, натягивала зимние пальто: Бог даст, вата подстёжки убережёт детей, когда будут сбрасывать со второго этажа...

Вал погрома приближался к дому. Сверкали над толпой хоругви, глядел невозмутимо царь с поясного портрета. “Конец жидам! - летело радостно. - Поховалыся, июды, обсерились? Кровью умоетесь!”.

Шествие ткнулось в ворота, они чернели глухо, толпа встала. Хоругви приспустились, топоры приподнялись. Кто-то рыжебородый, всклокоченный - густо пахло дёгтем от сапог - выступил вперёд: “Посторонись, хлопцы, зараз юдочков потрогаем!” Лом томился в его мощной ладони.

В черноте ворот открылась дверь. Сама открылась. В проёме стоял генерал. Борода двумя белыми ручьями по груди, кресты наград, бахрома золотая погон - монумент. Молча высился в дверном прямоугольнике, обрамлённый чёрным блеском свежелакированных ворот, за спиной его угадывались двор, дом, ужас...

Хоругвь над народом застыла. И царь на портрете застыл. И мужик с ломом.

“Виноват, ваше превосходицтво! - сказал он невиноватым басом.

Народ ещё чуток помялся и - пошёл. Царь и хоругви поплыли вперёд, к домам победнее, без генералов.

        От погрома Брауншвейгские спаслись, но революция настигла. Завирюха гражданской войны вывернула удачливого коммерсанта в рядового бухгалтера. От прежнего благополучия деду Шимека на память или в насмешку сохранилась любимая улица, революционно однако же переназванная улицей имени террориста Гирша Леккерта; того круче заместились подробности: второй этаж - четвёртым под протекающей крышей, вид на тенистую в акациях улицу - балконом над нищим двором с водоразборной колонкой посредине, с паутиной бельевых верёвок, с неопрятными запахами бедности, с визгом ссор и детских игр, а просторы многокомнатности ужались до двух комнат, и скрипучие доски коридора топтала чужая женщина, молодая соседка, неутолённо энергичная; большая из комнат служила столовой, здесь собрались остатки мебели эпохи процветания Брауншвейгского семейства, прежде всего стол, массивный, с квадратной раздвижной столешницей, с резными пузатыми опорами, связанными понизу толстенной крестовиной, - они, кажется, несбиваемо утвердились на полу, и дед, обедая, возвышался за столом так же незыблемо - ностальгический сколок славного прошлого. Вокруг стола к стенам жались пухлый диван под чехлом, прикрывающим потёртости кожи, тумбочка с дешёвыми, в мягких обложках, Львом Толстым и Джеком Лондоном, настенные часы с боем, с бесшумными отмахами фальшиво-золотого маятника за стеклом, с тонкими вычурно-ажурными стрелками и циферблатом, по которому дед учил Шимека узнавать время, а заодно и римским цифрам, и буфет - могучее германское сочинение из морёного дуба, весь в узорчато застеклённых дверцах, ящиках, полочках на фигурных стойках, с мраморной столешницей, на которой бабушкиными заботами всё лето стояло блюдо с фруктами; буфет увенчивался карнизом, тевтонски мощным шедевром резьбы, где в разлёте листьев вспухали изобильные грозди винограда.