У бирешей - [77]

«Вернись, Ханс!» — тихо позвал он, и в его призыве было что-то до странности торжественное.

«Что вам еще нужно?» — отвечал я, так же тихо и смущенно из-за его странного поведения.

«Я должен кое-что тебе дать!» — прошептал он.

«Мне ничего не нужно», — возразил я.

«Это не для тебя, — отвечал он. — Для Анны. Ты ведь идешь к ней, разве не так?»

«Почему бы вам не вручить ей это самому?» — ответил я вопросом на вопрос.

«От меня она ничего не примет».

Я стоял в замешательстве. «Хорошо», — согласился я наконец, не в последнюю очередь потому, что хотел покончить с дурацким спектаклем. Я опять опустил тачку и подошел к нему, чтобы взять то, что он намеревался мне вручить. Однако с собой у него ничего не было.

«Внутри», — шепотом пояснил он.

Он завернул за угол магазина и, оказавшись у маленькой деревянной двери запасного входа, поманил меня пальцем. Проследовав за ним, я остановился было у низкого, в две ступени, крыльца, намереваясь подождать его там, но он жестом потребовал, чтобы я подошел ближе. Когда я оказался в магазине (вместо того чтобы спокойно подняться, я опрометью влетел в дом), он запер за мною дверь.

Я ничего не говорил, но он с таким видом, будто я требовал объяснений его действиям, воскликнул с укоризной: «Никто не должен знать, что ты здесь, а ты подымаешь такой шум!»

Я и с этим безропотно согласился. «Ну и где же ваш подарок?» — спросил я.

«Ш-ш, тише!» — он поднял указательный палец, а затем стукнул ладонью по выдвижному ящику под прилавком, на который он в ту минуту опирался задом; по-видимому, он хотел дать понять, что вещица находится в ящике. Однорукий доверительно подмигнул мне. «Я, впрочем, не говорил, что это подарок», — поправил он меня.

С меня было довольно. «Ну хватит, давайте, в конце концов!»

Литфас опять приложил палец к губам и сделал рукой успокаивающий жест, по-видимому, означавший, что мне не мешало бы проявить чуточку терпения. Затем он со всей возможной осторожностью наполнил мой бокал.

«Вот, выпей!» — сказал он ободряюще и подвинул бокал ко мне. Затем наполнил свой собственный. Какое-то время он держал бокал в руках и задумчиво меня разглядывал.

«Хочу выпить с тобой на брудершафт!» — решительно объявил он наконец.

Слово было произнесено, и он, с таким видом, будто между нами ничего больше не стояло, подвинулся ко мне ближе и пообещал: «Теперь я скажу тебе все, что знаю!»

Это звучало окончательно и бесповоротно.

Еще раз Анна

«Знаешь, — сказал он, глядя мне в глаза, — ухватиться за воду нельзя — у нее нет волос! Есть у нас такая поговорка. Поговорка для обезьян».

Он откашлялся. Изо рта у него пахло чесноком. «И все же, — сказал он, — за что-то ведь нужно держаться».

Он положил мне руку на плечо и крепко его стиснул. У меня за спиной стоял его стул, сиденье которого упиралось мне под коленки, и я осторожно на него опустился. Литфас остался стоять.

«Когда я расспрашивал о тебе других, — удовлетворенно продолжал он, — я все время получал в ответ одни и те же три слова. Каждый раз мне говорили: “У него нет волос. У него нет волос”, — он бросил на меня испытующий взгляд. — Но мне было лучше знать, — сказал он. — Ведь я тебя уже видел однажды, и я знал: нет, ты не плохой человек! — он немного помолчал, потом тихо добавил: — Только чересчур наивный. Заячья голова!» — воскликнул он. Его лицо склонилось ко мне так близко, что меня снова коснулось его дыхание.

Я, отстраняясь, повернул голову в сторону. «Ну и что?» — спросил я.

«Берегись женщин, заячья голова!» — выразительно произнес однорукий и снова стиснул мне плечо.

Я посмотрел на него. Я не понимал, что ему от меня было нужно.

«Я видел тебя тогда, в бальной зале, — пояснил он. — Я стоял снаружи, в темноте, немного в отдалении, и наблюдал за вами в окно. Вы пили и танцевали. Ты сидел за столом Цердахеля, спиной ко мне, — я все снова и снова звал тебя по имени, но ты меня не слышал. Только раз, когда еврей встал и вышел, ты ненадолго отошел к окну и посмотрел в мою сторону. Ты меня видел. Ты должен был меня видеть, — уверенно сказал однорукий, — потому что ты смотрел мне в глаза. Но потом что-то произошло, и ты опять ушел, будто меня там вовсе и не было. И ты весь вечер слушал еврея так, будто он открывал перед тобой тайну вселенной. А я тем временем стоял снаружи и не знал, куда мне податься и что мне делать, — ведь я непременно хотел помешать тому, чтобы он рассказывал тебе свои истории».

«Но почему?» — спросил я с пробудившимся интересом.

«Потому что он ничего не знает! — воскликнул однорукий. — Потому что он не знает и половины того, что знаю я!»

Я вновь вспомнил тот первый вечер. Да, я помнил в точности: тогда я вдруг, посреди объяснений Цердахеля, почувствовал острую, ноющую боль в груди — словно кто-то сзади просунул руки мне под мышки, сцепил их на груди и изо всех сил, как мог, сдавил мне ребра. Я вскочил и метнулся к окну, надеясь стряхнуть с себя эту боль. Задыхаясь, я оперся о подоконник, уставился взглядом в темноту и ждал только того, чтобы внезапный прилив крови и давящая боль в груди отпустили. Еврей же использовал момент, чтобы отойти и принести себе следующую бутылку пива. Наконец я вновь был в состоянии вздохнуть — тогда-то я и различил сквозь гудение, наполнявшее мою голову, тот высокий, томно вскрикивающий звук, смутно напоминавший пожарную сирену: это Анна проводила указательным пальцем по краю бокала. Литфас был прав, я действительно подходил к окну, только не потому, что я (как думал он) откликнулся на его зов, а оттого, что у меня мутилось в голове и перехватывало дыхание от всего чуждого и непонятного, что пережил я в тот день; вдобавок моя душа была словно иссечена долгими рассказами еврея, никак не желавшими кончаться. И я вернулся к столу — однако не потому, что мне хотелось как-то унизить Литфаса (я ведь его вообще не видел!), а из упрямства: потому что не хотел вот так сразу признавать свое поражение. Но тот, словно все это были пустые отговорки, словно он все знал гораздо лучше меня и не желал, чтобы я вводил его в заблуждение относительно истинных взаимосвязей явлений, отрицательно покачал головой и сказал: