У бирешей - [73]

«Когда я очнулся, — продолжил однорукий, обхватив край стола, словно ища опоры, — я чувствовал себя так, будто меня грубо пробудили от сна, и в то же время сознавал, что пробуждение мне только приснилось. Я уселся на сиденье с краю телеги, я был очень слаб. Остальные приписали мое падение тряске нашего экипажа и ни о чем таком не догадывались. Де Селби, сидевший рядом, обнял меня за плечи, плечи утопающего. Я весь дрожал. В правой руке, ниже локтя, свербила жестокая боль. Рука кровоточила. Я знал, что ее потеряю. Маленькая темная лужица образовалась на дне телеги под моим сиденьем, и, подобно некоему лицу, неудержимо поднимавшемуся из глубины лужицы к ее поверхности, в моей душе подымалось давнее воспоминание. “Семь озер, а воды нет!” То было осознание: теперь я потерял все, теперь все перевернется, отныне моя жизнь будет повторением того, что уже было когда-то, — осознание того, что жизнь моя потекла в обратную сторону», — Литфас опять встал, чтобы открыть дверь и опорожнить мочевой пузырь. Звук был такой, будто его покидала влага жизни.

В харчевне

«Я был один на свете, — он посмотрел в потолок, словно то было серое, немилосердное небо, навеки для него закрывшееся. — Был узником одной-единственной капли времени, крохотной допотопной тварью, которая — с одной рукой — все плавала взад-вперед, перемещаясь в пределах уже размеченной дистанции своей жизни. Все на меня смотрели, но ни один из попутчиков меня не понимал. Для них, когда телега вновь загромыхала, исчезло то наваждение, что разливалось над всем и вся; а для меня каждый новый оборот колес означал очередную милю пути, отделявшую меня от них. И тут мы прибыли в Тадтен. Харчевня зазывала нас уже издали, добродушно, как друг, готовый простить нам любые промахи. Стоп!»

Литфас оттолкнулся рукою от прилавка, будто желал таким образом прогнать воспоминания.

«В трактирный зал я вошел первым, — сказал он. — И замер на месте, будто получил удар кулаком в лицо. Я вдруг увидел и без дальних размышлений понял, что Анна была следующей вещью, с которой мне надлежало расстаться. Она сидела на коленях у Люмьера, обвив руками его шею, и целовала его так, будто намерена была высосать жизнь через рот. Люмьер! — воскликнул однорукий и засмеялся. — “Меня она так никогда не целовала!” — подумал я. Тогда мне не было смешно. Потрясение пронзило все мое тело. Я стоял как окаменелый; мои руки раскачивались в плечах, будто не связанные с туловищем, будто веревки от колокола: они тихо похлопали в ладоши. Рядом со мной стоял Инга, неподвижно, будто рядом с гробом. Я искал его руку, искал за что схватиться, искал опоры — но в такие минуты опоры не находят, а вместо того хватают руками пустоту. Я опять потерял сознание. Сильно ударившись о стену, я упал на колени. Когда я очнулся, во рту у меня лежало что-то незнакомое; вкус у него был как у железа и соли, — то был мой язык. Я прикусил его, когда падал, и мне хотелось его выплюнуть. Из языка сочилась кровь; она смешивалась с кровью, текшей у меня из носа. Я увидел черный след на тыльной стороне ладони, взглянул опять и опять увидел: Анна на коленях у Люмьера, его голова между ее рук, ее язык, быстрый как змея, у него в устах. Я привстал на колени и пополз к ним; мои лопатки, как настоящие лопаты, прокапывались сзади сквозь мою кожу, толкая меня вперед и вверх; они с грохотом стучали одна о другую, срастались в один большой гребень; соски выступали из моей груди как пуговицы; вокруг глаз образовывались складки, кожа роговела. Я покрывался панцирем, и полз вперед — допотопная ящерица, вспугнутая из своего убежища, где она покоилась тысячи лет. Анна, заметив мое приближение, одним прыжком соскочила с колен Люмьера и убежала в задний, дальний угол трактирного зала».

Литфас закрыл глаза. «Все, что произошло потом, — сказал он, — произошло словно по плану, словно я все это наметил заранее; за исполнением злосчастного плана я наблюдал без малейшего участия, потому что больше не имел к этому никакого отношения. Анна с того момента, понятное дело, держалась от меня подальше. Она выбрала себе местечко рядом с вашей госпожой тетушкой и Ослипом, недалеко от дверей, и сидела там так, как она всегда делала, если чего-то боялась, — подпихнув ладони тыльными сторонами себе под бедра. Сидя в такой позе, она покачивалась взад-вперед.

Люмьер поднялся, а на его место сел еврей. Рядом с ним устроился Рак. Я был третьим за тем столом, но просидел с ними всего-то минуту. Потом я вышел вместе со Штицем, он дал мне свой носовой платок. У меня все еще текла кровь из носу. Никогда не забуду белую стену, перед которой я стоял, утирая платком кровь и разговаривая со Штицем! — прибавил он. — Штиц не видал того, что произошло, потому что вошел в трактир последним. А я все говорил и говорил. Я предрек ему, что всем нам предстоит увидать нечто удивительное, еще в тот самый день! Но он только смеялся, потому что думал: я еще не оправился от того падения в телеге. Я пытался что-то ему объяснить; пауки-сенокосцы покачивались у самой стены на своих паутинах, то взлетая выше, то опять опускаясь, — так, словно они, раскачиваясь, записывали мои слова невидимым письмом на стене, меж тем как я ставил заключительную точку в записанных ими фразах, тыча окровавленным пальцем в одно и то же место. Штиц ничего не понимал, и я много раз начинал объяснять ему сначала, только к моим объяснениям все время примешивалось урчание сливного бачка, доносившееся из женского туалета за стенкой. Оно звучало, как чьи-то судорожные всхлипы, будто там плакал кто-то, кто решил не выходить больше из этой маленькой, холодной, запертой кабинки, лишь бы остаться одному со своей болью».