У бирешей - [63]

Поравнявшись со входом в кинозал, Мария вдруг прервала наши хождения и, чтобы оказаться выше меня, поднялась на ступеньку крыльца. Затем шагнула на следующую ступеньку, но гладкие подошвы ее ботиночек соскользнули. Испугавшись, я сделал движение, чтобы удержать или поймать ее, но она гневно оттолкнула мою руку.

Помню, от всей этой безысходности во мне тогда зародилось ощущение, что я оказался в плену чего-то несравненно большего, чем я сам. Я ощущал смертельный страх, руки мои безвольно повисли, будто подвешенные к плечам на проволоке, голова нелепо скособочилась (так, бывает, свешивают голову набок птицы), сердце было все равно что закручено в узел — и я, чтобы хоть как-то помочь самому себе, каким-нибудь образом стряхнуть с себя эту тяжесть, стал резкими движениями разминать плечи. Мария сначала растерянно смотрела на меня; потом закрыла руками лицо и с плачем убежала.

На другой день я пришел опять, но дом был пуст, совсем как сегодня. В душе я по-прежнему чувствовал себя так, будто меня располосовали, расчленили на куски парой тонких острых ножей. Мне каждую секунду казалось, что сейчас из окна высунется седая голова ее отца и он обругает меня и раз навсегда запретит появляться на его клочке земли. Я стоял перед домом и ждал. Сердце мое было перетянуто узлом, как накануне, глаза так и метались, как у птицы, и было такое чувство, будто на лице у меня вырастает индюшачий клюв. Но, ничего не дождавшись, я, еще более несчастный (если такое вообще возможно), побрел восвояси.

На вокзале, перед самым отъездом, я все-таки еще раз увидал Марию. Она, присев на краешек сиденья велосипеда и опираясь руками на руль, разговаривала с женщиной из деревни; в такт разговору она покачивалась на велосипеде, чуть прокатывая его то вперед, то назад. Когда колесо уходило вперед, она чуть сгибала ногу в колене, а когда вновь откатывалось назад — нога опять выпрямлялась. Эти легкие, колебательные движения напоминали покачивание лодки, и, когда я увидел ее, мои руки судорожно вцепились в ручки чемоданов, как будто ища опору.

Не спросив у тетушки разрешения, я поставил багаж на землю и побежал к Марии, чтобы проститься с ней. При моем приближении она побледнела, но не стронулась с места, будто впала в оцепенение. Она не сопротивлялась, когда я встал на цыпочки и поцеловал ее в губы. После чего сразу, ни слова не говоря, бросился назад, к тетушке. Легкий, внезапно налетевший страх завладел мною, пока я неуклюже, спотыкаясь, бежал вдоль путей. Но когда я снова оказался рядом с тетушкой, а она, качая головой, бранила меня за такое поведение, я вдруг ощутил изумительное счастье победы — победы, завоеванной навсегда, на все времена.

Прощание взбудоражило меня так, что всю дорогу от Цика до Вены я, прижавшись виском к холодному вагонному стеклу, смотрел назад — туда, где остался вокзал и где, быть может, все еще стояла, держа велосипед, моя подруга, насквозь пронизанная дрожью, с языком, прилипшим к губам там, куда я ее поцеловал.

В час ночи я, замерзший, уставший, но все еще сотрясаемый дрожью, пересел в Вене на поезд, который следовал в мой родной город. В вагоне я был один. Я съежился в углу у окна и опять стал смотреть назад, пытаясь воскресить в памяти лицо Марии. Временами, когда попытка удавалась, я мысленно разговаривал с ней и воображал, что она может меня услышать.

На первой же станции после Вены в вагон вошел еще один пассажир. Едва усевшись, он распаковал сверток с едой и приступил к трапезе. Я попеременно слышал то шуршание бумаги, в которую были завернуты бутерброды, то энергичные звуки, производимые его зубами, которыми он сначала раскусывал, потом размалывал одну редиску за другой, — и мне казалось, будто эти зубы вгрызаются в меня самого. Хоть я и сказал себе, что не буду спать всю ночь, однако та невозмутимая самодостаточность, с какою сосед — по-видимому, вообще не заметивший моего присутствия, — сосредоточился на поедании пищи, подействовала на меня успокоительно, и я сам не заметил, как мое перевозбуждение сменилось сном.

Лишь когда поезд прибыл на главный вокзал моего города, я вновь очнулся; как в полусне, достал из багажной сетки чемоданы и, поеживаясь от холода, отправился домой. Уже рассветало, но фонари еще горели, и от этого пустая площадь перед вокзалом напоминала замерзший пруд, облитый призрачным светом.

Я еще раз окинул взглядом невзрачный трактир. И опять мне бросилась в глаза газета с рекламой, лежавшая между рам. «Поезда ходят в любую погоду!» — произнес я вслух и кивнул головой. От тетушки я уже знал, что отец моей тогдашней подруги скончался года два назад, и с тех пор она жила вместе с одним из троюродных братьев, который приехал в Цик, как «заместитель» покойного, из одной деревушки на юге. Дома у него уже имелась жена, и он, не в состоянии сделать окончательный выбор между ними, все время ездил из Цика к себе на родину и обратно. Мария, уставшая от всей этой кутерьмы, незадолго до моего приезда уехала в мой родной город, чтобы провести лето со своей сестрой и племянником.

Вот так и получилось, что мы поменялись ролями.