У бирешей - [6]

Вверху, над плечами и очень короткой шеей, вместо головы было высечено в штукатурке солнечное колесо. Чтобы рассмотреть это произведение получше, я вновь отступил на несколько шагов, очертания исчезли, и мне пришлось опять подойти ближе, чтобы разобрать витиеватые подробности рельефа. Только на строго определенном расстоянии — так, словно все это было созданием близорукого, — можно было составить себе полное впечатление. Ближе — образ расплывался, и как будто какая-то неопределенная сила влекла вас к дверям, дальше — вновь все расплывалось. В правой руке я сжимал в кармане те два деревянных пальца, которые отломил с рукоятей тачки и незаметно припрятал. Пальцы с тачки, лежащие в ладони, а тут еще и руки фонарей, выступающие из стены над моей головой, — за подобным совпадением двух явлений, за связывавшим их единством, лишенным всякой логической связи, я вдруг заподозрил какую-то коварную шутку, направленную против меня, совершенно мне непонятную. Я сжал в кулаке деревяшки и, вслед за тетей, быстро вошел в дверь, оказавшись в узком, ярко освещенном коридоре, где нас встретил первый крестный со словами: «А вы, однако, не спешили!»

«Он больше не сдюжит», — сказала тетушка, рассерженная тем, что по моей вине вынуждена была оправдываться. «Ты только глянь, чем он занимается!» — прибавила она и ткнула пальцем назад, в мою сторону. Я тем временем подошел к маленькой нише и разглядывал светлое пятно на потемневшей стене. Когда-то его, вероятно, закрывало зеркало, в которое смотрелись участники бала, проверяя, хорошо ли сидит их платье. «Он как был, так и есть мечтатель!» — раздраженно сказала тетушка, взяла у меня чемодан и поставила в нишу.

Коридор, которым мы шли, описывал большую дугу; через каждые несколько метров в стену врезались мощные дверные рамы, проемы которых были либо замурованы, либо заставлены разной утварью. Как я вскоре выяснил, это были проходы к маленькой сцене, которая некогда использовалась для театральных и балетных представлений.

Самая низкая дверь в конце коридора была открыта, и мы, нагнувшись, вошли в саму бальную залу, слабо освещенную свечами, тут и там расставленными на столах. Столы — просто деревянные доски на козлах, какие летом обычно ставят в пивных на открытом воздухе, — стояли вдоль левой стены, а за ними я обнаружил рассевшиеся группами семьи шестерых крестных. Подальше, у задней стены залы, в отдалении от остальных собравшихся, я увидал тех троих парней из вокзального трактира. Казалось, будто они и не покидали своих мест на вокзале: один продолжал что-то рассказывать, а усач, напомнивший мне одного приятеля в родном городе, все так же тер рукой лицо, тем временем как служка — наполовину отвернувшись от своих соседей — смотрел куда-то в пространство, причем верхняя часть его тела то и дело сотрясалась от смеха.

Цердахель

За последним столом, слева от трех парней, я заметил пожилого крестьянина — он сидел, сдвинув на самый затылок свою шляпу, по здешней традиции украшенную коротким зеленым пером, и неподвижно уставившись в кружку с пивом, стоявшую перед ним на столе в большой луже. Очевидно, он крепко подвыпил, так как вокруг него собралась кучка детей шести-десяти лет, которые безнаказанно шарили по карманам его куртки, вытаскивая из них всякие вещи и рассовывая их по собственным кармашкам. Лишь изредка пьянчуга прерывал свое оцепенение тем, что ударял кулаком по столу. Потом выругивался, тыкал сигаретным окурком в пепельницу или осторожно приподымал один из винных бокалов и — будто следуя некоему плану — переставлял его на другое место.

Музыка и разговоры на мгновение смолкли, когда мы, в сопровождении первого крестного, вошли в залу. Ненадолго стало слышно глухое урчание, исходившее от широкой, старомодной напольной радиолы у правой стены, но вскоре его опять заглушил монотонный рокот мужских и женских голосов. Рядом с радиолой на полу стояло несколько ящиков — уже наполовину пустых — с бутылками пива и красного вина. Крестные, по-видимому, отправились с вокзала другим, более коротким путем и явились сюда гораздо раньше нас, потому что выпито было уже немало.

У стены были выстроены пустые бутылки разной формы и объема. Одна из бутылок заменяла игрушку двоим детишкам, сидевшим на полу на корточках и возившим ее туда-сюда. Детям, вероятно, тоже дали приложиться к стаканчику, потому что некоторые из них, нетвердо держась на ногах, бродили по зале или вертелись, как волчок, расставив руки в стороны, пока не закружится голова или пока они не свалятся на пол от усталости, — за этим занятием они то и дело стукались лбами и затылками о край стола или жесткую спинку стула.

Родителей, казалось, нисколько не заботило состояние детей и их игры. Если вдруг, посреди разговора, взрослых отвлекала какая-то мелюзга, попадавшаяся под руку, они, не переставая говорить, хорошенько размахивались — и раздавали оплеухи направо и налево, не разбирая правых и виноватых.

Некоторое время я стоял, наблюдая за происходящим. Памятуя тетушкины предостережения, я не решился подсесть к тем трем парням, но все-таки не хотел терять их из виду, к тому же меня занимало, что творят дети, скучившиеся вокруг пьяного до бесчувствия старика, который сидел, бессильно свесив руки и уткнувшись лбом в столешницу, — поэтому я направился к его столу и присел напротив, с угла. Больше за тем столом никто не сидел, зато вокруг соседнего было столпотворение. За ним расположились третий и пятый крестные со своими семьями.