У Белого Яра - [45]

И они договорились: бежать во время суда или в тот момент, когда их поведут на очную ставку в следственную комиссию. По их расчетам выходило, что для нападения на конвой достаточно двадцати смелых, хорошо вооруженных людей, в остальном их выручит неизбежная в таком случае паника. Если это случится днем, они сумеют пробиться к Тоболу, переплыть на заранее припасенных лодках, а там на лошадях ускакать на Увал. В ночное же время им под прикрытием темноты, возможно, удастся скрыться в самом городе.

На успех было совсем мало шансов, и все же им хотелось верить в удачу. Они начали готовиться. Трудность была одна: как известить Репнина о своем плане? Все надежды Лавр возлагал на Наташу, но вскоре убедился, что передать сестре ничего не удастся: свидания политических с родными стали проходить не в общей комнате, как было вначале, а в отдельном служебном кабинете, под строгим присмотром надзирателей.

Заманчивым представлялось предложение Губанова: послать записку в переплете корзины. Ну, а если Наташа не догадается осмотреть корзину? А главное — записка может попасть в руки тюремной администрации, усилившей проверку всего, что заключенные отсылают домой.

Не зная, что предпринять, они решили выждать счастливого случая. И он скоро представился.

Политические, несмотря на все препоны, которые чинили им, все же умудрялись общаться между собой. Порой удавалось перекинуться словечком на прогулке с товарищем из соседней камеры или свидеться на минутку в тюремной церквушке, где для заключенных по субботам и воскресным дням читались «душеспасительные» проповеди.

На одной из таких проповедей Лавр повстречал знакомого деповского рабочего. Из беглого разговора с ним он понял, что человек этот, далекий от политики, взят белочехами по недоразумению, и со дня на день может быть освобожден. В честности и порядочности его Лавр не сомневался и все же сильно колебался, пока решился через него связаться с Репниным. «Сказать или нет?» — размышлял он, исподтишка наблюдая за пожилым железнодорожником, с которым не раз встречался в депо. «Нет, этот человек не подведет!» — наконец убедил себя Лавр и напрямик высказал рабочему свою просьбу. Тот согласился.

Предложение Лавра было одобрено всеми, и он начал действовать. В одну из встреч в церквушке, спрятавшись за широкую колонну, Лавр и старый железнодорожник обменялись рубахами.

— Передашь мою рубаху Репнину. Пусть отпорет подоплеку...

А на подоплеке Лавровой рубахи огрызком карандаша было написано: «Скоро суд. Подготовьте налет на конвой. Действуйте гранатами, они у Наташи. На Тоболе держите лодку и верховых лошадей».

Через неделю железнодорожника выпустили на свободу.

Жизнь в тюрьме шла своим чередом.

Тускло светит оплывшая парафиновая свеча; в камере нестерпимая духота. Одни забылись в тяжелом сне, другие лежат с открытыми глазами, вздыхают. Каждый знает: сегодня, как и в прошлую ночь, придут трое в серых шинелях, и один из них, с золотом на погонах, укажет: вот этого! Человек, будто отделенный от всех пальцем офицера, должен одеться, идти. Куда? Со двора тюрьмы глухо доносится залп, другой — и все смолкает. Прощай, товарищ!

Иногда палец с дорогим перстнем укажет на спящего:

— На допрос!..

Вернется ли ушедший еще раз в камеру? Увидит ли он завтрашний день? В коридоре слышатся мерные шаги часового. Их можно считать: пять в одну сторону, пять — в другую. А потом наступает тишина. Неслышно открывается волчок в двери, к нему припадает немигающий глаз часового, как щупальцами, обшаривает каждый уголок камеры.

— Эй, вы там! Кончать разговоры!

И снова мерные шаги в коридоре: пять — туда, пять — обратно. Скорее бы утро!

Утро возвестило о себе полоской света, пробившейся через узкое зарешеченное оконце. Тонкий солнечный луч золотистой змейкой скользнул по потолку и, словно испугавшись грязи, нырнул в угол, затянутый густой паутиной; отсюда прыгнул на облупившуюся стену, пополз вниз и вдруг замер на месте: железный козырек над тюремным окном, как застарелое бельмо на глазу, встал на пути солнца, спозаранку пославшего на землю сверкающий поток тепла и света.

Козырек над окном — не единственное из того, что тюремная администрация ввела за последние дни во всех камерах, где сидели политические. Их опять лишили прогулок. Отменили свидания с родными. Отказали в приеме передач. Запретили посещение тюремной церкви.

Лавр, томимый неизвестностью, метался по камере, бессильно сжимал кулаки.

— Полжизни бы отдал, — горячился он, — чтобы узнать, извещен ли «Дедушка»!

Зайцев насторожился.

— А разве есть основания сомневаться в твоем посланце? — допытывался он.

— Да я не об этом, Евгений! За рабочего ручаюсь головой!.. Я беспокоюсь о другом: «Дедушку» могут выследить, провалить, и тогда наш план пойдет насмарку.

— Ну, что ж, — вступил в разговор Климов. — Будем тогда рассчитывать только на свои силы. Не ты ли говорил: уж коли умирать, так с музыкой?

— Я и не собираюсь труса праздновать! — обиженно отозвался Лавр. — Вот только за зря жизнь отдавать не хочется. Погибнуть бы в схватке, в бою!

— Да, — заключил Губанов, — можно и смертью принести пользу.