Тюрьма - [9]

Молодой человек в очередной раз занес ломик, а девушка вскрикнула и тут же зажала свой рот ладонью. Из-под платка донеслось нечто странное:

— Поскорее мне помогите, окажите помощь…

Это вранье. Судья находился далеко и не мог донести до убийц свои пожелания, к тому же совершенно отвлеченные, наивно и бессмысленно расходящиеся с очевидным, неотвратимым делом, иначе сказать, с подступившей к нему вплотную смертью.

В ударе ломика даже для молодого человека заключалась известная непостижимость, ибо он не знал и никогда не узнает, что почувствовал, и мог ли что-то почувствовать, судья в момент соприкосновения металла с его головой и после того, как его мозги брызнули в разные стороны, сдерживаемые, впрочем, хорошо, куда как ароматно надушенным носовым платочком девушки.

* * *

Позже, когда уж взбухла, пошла большими пузырями молва, когда добродушные простаки вволю покачали горестно головой, а быстро реагирующие литераторы почти обдумали претворение гибели судьи в изысканный сюжет, замысловатую драму, а то и душераздирающее мелодраматическое произведение, случилось так — это если верить еще одной волне не слишком-то достоверных слухов — что важный, облеченный значительной властью господин следующим образом высказался в кругу своих — не то домашних, не то сослуживцев:

— Нечего раздувать аллегорию. Вопрос стоит четкий и недвусмысленный. Вполне очевидно, и это подтверждается многочисленными уликами, попавшими в руки следствия, что в какой-то момент судья пополз. Но вопрос вот в чем: пополз он как жалкий трус, молящий о пощаде, или как всего лишь подбитый и контуженный человек? От решения этого вопроса многое зависит. Грош ему цена, если он показал себя трусом. Но зачем предполагать худшее? Надо любить человека, верить в человека. И если там, на месте преступления, все обстояло как нельзя лучше и судья заслуживает доброй памяти, мы не обинуясь воздвигнем памятник, символизирующий, если не сказать олицетворяющий, его подвиг.

Глава вторая

Чуть ли не тем же вечером в Смирновск прибыл из Москвы Никита Якушкин, серьезный, но славы пока не снискавший журналист, даже потенциальный писатель. Подразумевается вечер, когда покалеченное тело судьи Добромыслова, брошенное убийцами в зарослях на берегу реки, медленно и, собственно говоря, уже в каком-то запределье (о котором много болтают чепухи люди, как правило, не испытавшие того, что испытал этот добрый человек) расставалось с жизнью. Но за точность мы в настоящем случае не отвечаем, да и к чему она, если все на свете относительно? Главное, прибыл, неоспоримо прибыл этот господин, которому, может быть, не помешало бы и раньше образоваться в нашем повествовании, что, впрочем, не должно наводить на мысль, будто теперь ему суждено взяться за перо вместо нас или как-то там анализировать наши творческие достижения. Еще меньше оснований у вполне вероятного предположения, что его голос уже некоторым образом звучал в тумане имеющихся на данный момент разглагольствований. Нет, каждому — свое. Целью прибывшего была расположенная на окраине Смирновска колония общего режима, где назревали важные события, нуждавшиеся в освещении. Готовилось в сущности всего лишь одно событие, однако мы, забегая немного вперед, хотим положить начало большому разговору именно о событиях, находя, что вот к этому как раз имеются все основания. Самому же Якушкину, пока он достигал Смирновска и затем обосновывался в этом ничем особо не примечательном городе, и в голову не приходило, что в ближайшем будущем его тихое существование тесно переплетется с весьма бурной и странной, в определенном смысле удивительной и уникальной жизнью смирновской колонии.

Писал Якушкин бойко и хорошо, даже красиво, с оттенком как бы неведомо откуда берущегося глубокомыслия, а ведь писать начал совсем недавно, взял вдруг да и дебютировал в мелкой газетенке, раньше же никогда думать не думал, что судьба способна привести его на литературную ниву. Он предполагал закончить дни в должности какого-нибудь вахтера, сторожа или, допустим, лесника. Но газетный дебют весьма неожиданным образом поднял его дух, заставил присмотреться к вершинам, на которые взойти можно, судя по всему, без особого труда, просто силой журналистского пера и силой собственной пока еще устойчивой красоты. Дело в том, что некая читательница прислала в редакцию восторженный отклик на его статью. Обратив главное внимание не на газетное писание начинающего автора, а на его внешность, чудесно запечатленную над статьей, она пространно и вместе с тем с ясностью, свидетельствующей о непоколебимом здравомыслии, распиналась о своих чувствах, мгновенно распалившихся при виде столь красивого, умного, талантливого, «животрепещущего» (так было в тексте читательницы) и, увы, безусловно одинокого человека, как Якушкин. А она готова скрасить его одиночество, обогреть, приютить, развеселить. Если он заедет к ней, — адрес прилагался, — если удостоит затем частыми визитами, а то и вовсе поселится у нее, тонус его жизни возрастет необычайно. Новые горизонты распахнутся перед ним, принимая в свои объятия, потому как она отлично готовит и завсегда рада накормить до отвала, и к тому же сама имеет объятия, и ей по плечу крепко-накрепко заключить в них, обходясь при этом без пособий природы и географических явлений, к каковым следует отнести и упомянутые горизонты. Не теряя времени даром, она уже и теперь, пиша это письмо в редакцию и, кстати, не смущаясь предположением, что наглые и пустоголовые сотрудники этой редакции, сунув нос в ее писульку, разразятся небезызвестным гомерическим хохотом, уже теперь роскошно шлет воздушный поцелуй своему новому другу Якушкину. Не перечисляя всех достоинств вашей красоты, высказываюсь откровенно лишь о некоторых, — писала в заключение пылкая дама, — и, кроме того, в мыслях моих уже такая расторопная греза, что я-де не обинуясь целую вас прямо в тонко выписанные, хорошо отпечатавшиеся и прелестно изогнувшиеся на газетной фотографии губки. Она обещала при личной встрече непременно приникнуть, с позволительной теснотой, к груди Якушкина, к тому «бойкому» месту, где отдаются удары сердца, бьющегося в унисон с нашим непростым временем.