Тюрьма - [20]

— Видел я, — не отставал священник, — как вы в моем храме таскали бренные тела старушек, спасая их от верной гибели. Похвально! Благородно! Это вам плюс, и у Бога зачтется.

— Вы, кажется, перебрали в кафе…

— Это мне минус, но Бог попустил, Бог простит… А вы проявили невиданное благородство, для нашего медвежьего угла даже неслыханное! Надо бы еще веры исполниться.

— Там сдавили, среди прочих, еще мужичонку, по виду школьного учителя или фельдшера из чеховского рассказа.

— Увлекаетесь литературой? Но нельзя без разбора. Боратынским еще можно увлечься, а Волковым не стоит, он устроил театр, который есть бесовское изобретение и наваждение в чистом виде для неокрепших душ.

Якушкин наконец освободился от священниковых мускульных схватываний, взглянул на собеседника высокомерно и, заложив руки за спину, неторопливо побрел по направлению к Причудову, говоря на ходу:

— Так я про того мужичонку… У него верхнее веко на одном глазу буквально сплющило нижнее, словно под страшной внешней силой, а другой глаз расширился до невозможного, и он им смотрел на меня, как на исчадие ада. Вот вам и благодать. Этот человек, я думаю, из тех, кто толкует вкривь и вкось гибель судьи, о которой я уже кое-что слышал. Он до того мне стал противен, этот человек, что я сейчас, думая о нем, рад был бы обернуться следователем, докопаться до истины и тем повычистить из некоторых мозгов всякую грязь и бредни. Да у вас тут, сдается мне, авгиевы конюшни, и я…

— Не приведи Господь обернуться вам следователем, а тем паче Геркулесом, — перебил по-прежнему не отстававший отец Кирилл с какой-то серьезной опаской, — это было бы вопреки вашей миссии. Мы тут, я и Причудов, хорошо понимаем Филиппова, а он бы такое превращение осудил. К тому же следователей нам вполне хватает, чего нельзя сказать об истинно верующих. Ну, разве что в литературном плане, то есть возьмите на вооружение разработанный в современных художественных течениях психологизм да исследуйте, раз уж вам так хочется глянуть на убийц, даже некоторым образом самолично разоблачить их и при этом не оставить сочинительство…

— Еще Орест Митрофанович, размышляя вслух о смысле и сущности жизни, присовокуплял, что она есть не что иное, как сон.

Отец Кирилл вопросительно воззрился на Якушкина. А что его удивляло? Что Якушкин, упоминая Причудова, высказался о нем так, словно того уже не было на земле? Что же, собственно говоря, поразило священника, человека благородного, восторженного, довольно просвещенного? Может быть, то, что он, поддавшись соблазну провести с Якушкиным душеспасительную беседу, а это всегда не в последнюю очередь полезно и для зачинщика подобной беседы, не нашел нужных, убедительных, идущих от твердынь богословия слов и говорил немножко невпопад?

— В общем плане, — произнес он задумчиво, — оно, может, и так, и жизнь является сном, но отдельные сны живущих, иначе сказать, сны современности, они, знаете, очень похожи на выдумки людей отнюдь не спящих, зато хитрящих вволю и при этом не задающихся вопросом, для чего они хитрят и выдумывают. Вот, в частности, создатели фильмов, у них как заведутся на экране зэки, разные там блатные и приблатненные, так уже не обходится без кривляния и какого-то немыслимого жаргона. А я в последнее время плотно общаюсь с этими самыми зэками и не вижу кривляния, не слышу жаргона. Если и есть, то в очень умеренных дозах, как бы между делом. Так для чего те хитрецы привирают, портят правду? Это буффонада? Думаю, Бог мне простит, если я скажу пару нелицеприятных слов также о высоколобых, немножко покритикую нынешних интеллектуалов. Нехорошо… Говорят порой красиво, и то будто барабан стучит, а то скрипочка вступает, нежно так заливается в своем продолжительном пиликанье. Но ни в том, ни в другом случае не видать живой души, ни в каком случае не ощущается, не чувствуется она у них. Получается, живая душа пропадает где-то в безвестности, может, и мучается почем зря, а им, высоколобым, хоть бы что… Согласитесь, такие сны, если мы по-прежнему живем на земле с думой о небе, а не тонем в водах забвения, грезя о земном рае, такие сны нам ни к чему и даже просто-таки скверны, как некоторые вещи у Салтыкова-Щедрина.

— Но у Салтыкова-Щедрина все вещи скверны, особенно если взглянуть глазами человека, наделенного, как вы, правом вязать и решать, — возразил Якушкин.

— Почему же? — Отец Кирилл приятно улыбнулся. — Про господ Головлевых у него как раз очень отлично. Я читал. И я твердо положил ни при каких условиях не уподобиться незабываемому и неподражаемому Иудушке Головлеву, а ведь это вполне возможно даже для наделенного указанным вами правом человека.

Наконец трапеза завершилась, и поехали дальше. За окном автобуса проносились унылые улицы Смирновска. Батюшки, после трапезы заметно повеселевшие, гоготали, похрюкивали; не замечая сидящих бок о бок с ними мирских людей и не заботясь, что производят на них невыгодное впечатление, они обменивались дурацкими шутками, изображали заключенных, художественно предваряя встречу с ними, монстрами и шутами и под занавес побаловали себя странной игрой, сутью которой стало выбрать из их среды не заслуживающего иной участи, кроме как навсегда остаться в лагере. Широкие, багровые лица этих людей в рясах в конце концов внушили Якушкину непреодолимое отвращение. И только отец Кирилл отмалчивался, не принимая никакого участия в разыгрывающейся комедии, — он-то успел полюбить свою лагерную паству, всей душой скорбел о ее лишениях, и сердце его болезненно сжималось, слушая вздор собратий о мрачном мире, которого они не знали и к встрече с которым теперь столь легкомысленно и как бы непринужденно готовились.