Тюрьма - [19]
Возносился журналист духом под своды храмов, правда которых окружающим не могла быть ясна; сам он тоже не понимал толком ни правды, ни природы этих храмов, но предполагал со временем обрести в них радость, навсегда порывая при этом со всякой вместимостью в скверное, гадкое, злое. Эта вместимость была, с одной стороны, все равно что полынья, в которую вдруг гибельно проваливаешься, а с другой — этакая злосчастная личная конфигурация, обидно рисующая податливость, гнусную мягкотелость, из-за чего в полынье его вовсе не губили и даже не мучили, а просто использовали как кому вздумается.
Когда иерарх устремился к выходу, толпа обезумевших от счастья прихожан — лицезрение пастыря высшего разбора повергло их в трепет — забурлила, как перелопаченная и отброшенная винтом гигантского парохода вода. В этой пенистой, стихийно возникшей свите, о которой горделиво вышагивавший митрополит словно и не подозревал, образовался центр, где давка достигла страшной силы, и несколько закативших глаза и свесивших головку набок старушек упали бы, когда б для этого оставалось место. Пастырь словно выделывал некие большой силы выхлопы, отчего свита ярилась и пенилась пуще прежнего; становилось все тревожней. В журналистском задании красной линией проходила мысль об отчете, который, глядишь, привлечет внимание даже за границей (освящение лагерной молельни, это вам не шутки!), но Якушкин оставался Якушкиным, и все вокруг происходило пока как будто по якушкинскому заказу. Попал в сутолоку и один из самых яростных распространителей слухов, один из тех, кого Орест Митрофанович относил к Шекспирам местного разлива. Он и прежде, стоя в людской гуще и слушая митрополита, злобился, все мучился припоминанием о валяющемся где-то судье, то ли на берегу еще, то ли в могиле уже, в мерзко сырой земле. Вселяло в его сердце гнев и все приметнее приводило в бешенство вынужденное созерцание похожей на мираж позолоты, среди которой откормленный поп громовым, хорошо поставленным голосом вещал о красивом и в сущности своей суетном, праздничном и праздном. Когда же сдавили со всех сторон отщепенца, ядовитого хлюпика, стиснули, словно кошачьи зубы мышонка, он забился, сколько это было возможно в его положении, внутренне зашелся, и на его губах пенисто зафонтанировала слюна или даже прямо пена, как у бесноватого. Покатился он по новеньким блестящим плиточкам пола непосредственно под ноги вооруженного мечом ангела, неприветливо взиравшего на него с прилепившегося к высокой колонне изображения, да вот только совершалось это трагикомическое путешествие творца слухов в ад, скорее, лишь в воображении тоже засуетившегося Якушкина, по-своему взбрыкнувшего. Обморочные старушки в конце концов упали бы и были бы непременно затоптаны насмерть, но Якушкин проявил удивительную ловкость и вытащил их, одну за другой, буквально из-под ног смирновских обывателей. Успел журналист приметить и озлобленного, который отвратительно шипел в это мгновение. Как ни странно, что-то тихо шепчущие старушки вошли в его память и остались в ней зыбкими тенями, а этот бешеный, умоисступленно сопротивляющийся напору толпы, всех и вся ненавидящий человек — наверняка один из тех, кто насыщает своими домыслами молву, подумал москвич, — запомнился надолго и как бы в ореоле неизъяснимой живописности. Спасал же старушек Якушкин как-то дико. Ожесточенно и зло расталкивал он обеспамятевшую публику; яростно, протестующе заглядывал в пустые глаза потекших за пастухом овечек. Одна из спасенных старушек показалась ему состарившейся девушкой, той самой, что некогда — и так ли уж давно? — горячо, не поскупившись и на любовное послание, осыпала похвалами и добрыми напутствиями его журналистский дебют.
Митрополит сел в машину, а его настоящая свита, к которой теперь присоединились отец Кирилл и Якушкин с толстым Причудовым, погрузилась в автобус, и вся эта маленькая колонна быстро покатила в сторону городской окраины, где находилась колония. Впрочем, по дороге святителя и братию еще ждала трапеза в кафе. Но Якушкину вовсе не хотелось наблюдать, как Орест Митрофанович, представитель «Омеги», хотя бы и отпочковывающийся, продемонстрирует свои дурные манеры за одним столом со столь высоким церковным чином.
Он выдвинул туманный и совершенно непонятный Причудову аргумент: не желает-де чувствовать себя нахлебником. Причудов помялся перед входом в кафе, но войти, бросив на улице посланца самого Филиппова, так и не решился. Он страдал, укоризненного косясь на журналиста, обиженно поглядывая на окна, за которыми официанты сновали между столиками, разнося превосходные закуски. Наконец его страдания достигли такой высоты, что Орест Митрофанович стал испускать из горла шумную, режущую слух отрыжку, как если бы все же побывал на обильной митрополичьей трапезе и его желудок теперь работал не впустую.
Отец Кирилл вдруг выбежал, утирая платочком бороду, из кафе, схватил журналиста за руку и воскликнул:
— А что, Никита, дорогой гость московский, вы как, готовы к приятию благодати, ежели внезапно воспоследует?
Якушкин, поморщившись, пожал плечами. Он отодвигался, пробовал вырваться.
В литературной культуре, недостаточно знающей собственное прошлое, переполненной банальными и затертыми представлениями, чрезмерно увлеченной неосмысленным настоящим, отважная оригинальность Давенпорта, его эрудиция и историческое воображение неизменно поражают и вдохновляют. Washington Post Рассказы Давенпорта, полные интеллектуальных и эротичных, скрытых и явных поворотов, блистают, точно солнце в ветреный безоблачный день. New York Times Он проклинает прогресс и защищает пользу вечного возвращения со страстью, напоминающей Борхеса… Экзотично, эротично, потрясающе! Los Angeles Times Деликатесы Давенпорта — изысканные, элегантные, нежные — редчайшего типа: это произведения, не имеющие никаких аналогов. Village Voice.
Если бы у каждого человека был световой датчик, то, глядя на Землю с неба, можно было бы увидеть, что с некоторыми людьми мы почему-то все время пересекаемся… Тесс и Гус живут каждый своей жизнью. Они и не подозревают, что уже столько лет ходят рядом друг с другом. Кажется, еще доля секунды — и долгожданная встреча состоится, но судьба снова рвет планы в клочья… Неужели она просто забавляется, играя жизнями людей, и Тесс и Гус так никогда и не встретятся?
События в книге происходят в 80-х годах прошлого столетия, в эпоху, когда Советский цирк по праву считался лучшим в мире. Когда цирковое искусство было любимо и уважаемо, овеяно романтикой путешествий, окружено магией загадочности. В то время цирковые традиции были незыблемыми, манежи опилочными, а люди цирка считались единой семьёй. Вот в этот таинственный мир неожиданно для себя и попадает главный герой повести «Сердце в опилках» Пашка Жарких. Он пришёл сюда, как ему казалось ненадолго, но остался навсегда…В книге ярко и правдиво описываются характеры участников повествования, быт и условия, в которых они жили и трудились, их взаимоотношения, желания и эмоции.
Ольга Брейнингер родилась в Казахстане в 1987 году. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького и магистратуру Оксфордского университета. Живет в Бостоне (США), пишет докторскую диссертацию и преподает в Гарвардском университете. Публиковалась в журналах «Октябрь», «Дружба народов», «Новое Литературное обозрение». Дебютный роман «В Советском Союзе не было аддерола» вызвал горячие споры и попал в лонг-листы премий «Национальный бестселлер» и «Большая книга».Героиня романа – молодая женщина родом из СССР, докторант Гарварда, – участвует в «эксперименте века» по программированию личности.
Действие книги известного болгарского прозаика Кирилла Апостолова развивается неторопливо, многопланово. Внимание автора сосредоточено на воссоздании жизни Болгарии шестидесятых годов, когда и в нашей стране, и в братских странах, строящих социализм, наметились черты перестройки.Проблемы, исследуемые писателем, актуальны и сейчас: это и способы управления социалистическим хозяйством, и роль председателя в сельском трудовом коллективе, и поиски нового подхода к решению нравственных проблем.Природа в произведениях К. Апостолова — не пейзажный фон, а та материя, из которой произрастают люди, из которой они черпают силу и красоту.