И все потому, что за два столетия город трижды захватывали русские войска. Три исторических события, связанных с одним городом, — разве этого не достаточно, чтобы он стал исторической родиной для тех, кто его захватил?
Так Кенигсберг постепенно стал моей родиной. И Сибирь стала моей родиной (спасибо Ермаку!), и Средняя Азия, и Курильские острова. Моя родина была очень широка, но сегодня она резко сократилась. Росла, росла — и вдруг сократилась. Сразу в четыре раза. Такие-то, сэр, дела…
А какая была родина! В сорок раз больше Франции, в шестьсот раз больше Дании. Это ж какую необъятную душу нужно иметь, чтобы любить такую необъятную родину!
Вот почему у нас души не хватало, а у датчан еще и оставалось. Они могли расходовать душу на всякие пустяки, а у нас ее не хватало даже на любовь к родине. Хотя мы больше всего говорили именно об этой любви.
Эссе, сэр, проба пера! На нашей с вами родине, сэр, будущее борется с прошлым, не оставляя места для настоящего. Поэтому, несмотря на огромные просторы, для нормальной человеческой родины у нас места нет. Есть место только для исторической, с которой сначала уходят, а потом возвращаются, причем совсем не те, что ушли, и по прошествии долгой-долгой истории…
В истории много новостей и всякий раз появляются какие-то новые. Вдруг мы узнаем, что рабочий класс России был против разгона Учредительного собрания. Мы-то думали, что рабочие сами его разогнали, а они, наоборот, старались его защитить, за что и были расстреляны из пулеметов.
Вот это новость! Семьдесят с лишним лет, а совсем как новенькая!
А император Николай Второй? Раньше мы думали, что он и его семья были люди плохие, а расстреляли их люди хорошие, теперь же выясняется, что все было наоборот.
Или тот же Столыпин. В последнее время всем стало ясно, что он был прогрессивный деятель, а мы считали, что он был махровый реакционер. А с Лениным получилось наоборот: он, оказывается, был довольно-таки реакционный деятель, а от нас столько лет это скрывали.
Эссе, сэр! А какие новости обнаружены про революцию! Даже неудобно об этом говорить. Мы привыкли, что революция лучше, чем эволюция, намного лучше. Но это, сэр, не так. А новости про построение социализма в нашей стране? На подходе уже новости про вторичное построение капитализма, которые пока что еще не полностью рассекречены.
Сэр, мы ведь с вами были уверены, что прошлое мертво, а оно, оказывается, живет, развивается, эволюционирует буквально у нас на глазах. И знаете, что я подумал, сэр? Если историей пользоваться бережно, хранить ее в надежных местах, то события долго не стареют. Выпустишь их из хранилища через двести лет, а они совсем как новенькие. И тогда можно их брать, как из холодильника продукты, освобождая место для более свежих новостей.
На дорогах Латвии я встретил знакомого якута и сказал моему другу рижанину:
— Вот идет якут.
Потом меня окликнул знакомый туркмен, с которым мы путешествовали по дорогам Каракалпакии. Мы обрадовались, обнялись, и тут рижанин спросил совершенно некстати:
— Вы якут?
— Я туркмен! — гордо сказал туркмен, обидевшись, что его приняли за якута. Хотя якут очень хороший человек. Он живет в тех местах, куда людей присылают на исправление, и жизнь в этих местах делает его все лучше и лучше.
Но и якут бы обиделся, если б его приняли за туркмена. Зачем якута принимать за туркмена? Как будто туркмен лучше, чем якут.
Каждый дорожит своей национальностью и не променяет ее ни на какую другую национальность. А если иногда и меняет, то значит — дело плохо, для его национальности наступили трудные времена.
Но бывает и так, что на одной и той же земле живут люди разных национальностей, причем, одна из них коренная, а другая вроде пристяжной. Везут-то они общий воз одинаково, но коренная при случае не преминет сказать: мои корни здесь, а где твои корни, пристяжная?
Выходит, что коренная дома, а пристяжная в гостях. Хотя она родилась в гостях, и предки ее родились в гостях, но в гостях — это все равно не дома. Дома все-таки лучше, но где у пристяжной дом, если она испокон веков пристегнута к этой территории?
На таких огромных просторах не так просто разобраться, кто в гостях, а кто не в гостях. Для того, чтобы в этом разобраться, нужно сначала ответить на такой вопрос: когда Ермак покорял Сибирь, коренное население там уже было или оно пришло вместе с завоевателем?
Эссе, сэр! Любовь к родине должна быть взаимной, иначе это не любовь, а сущее наказание. Все мы помним, как древние халдеи любили древнюю Месопотамию. Потому что они в ней родились и прадеды их в ней родились. Но прапрадеды родились в другом месте, и этого не могла им забыть Месопотамия.
Сэр, мы с вами знаем лучше других, как Месопотамия не любила халдеев. Она их просто на дух не переваривала. Потомственные месопотамцы всячески их ущемляли, унижали, обзывали халдеями. И хотя они на самом деле были халдеи, но когда обзывают, это уже совсем иначе звучит.
Халдеям было обидно, но они считали, что на родину обижаться нельзя. Тем более на такую великую родину. В те времена Месопотамия была великой страной, колыбелью трех братских народов: месопотамцев, вавилонцев и ассирийцев. Халдеи среди этих народов не числились, хотя их народ тоже был достаточно братским и великим.
