Письмо третье
Море, Адик, похоже на бескрайнюю степь, но в него можно нырнуть, а в степь не нырнешь, если тебя, конечно, не закопают. И вдобавок море можно видеть насквозь. Сверху смотрить — видишь дно, снизу смотришь — видишь небо. Ты бы, конечно, хотел увидеть небо. Ты потому и на задние ноги встал, и вырос таким большим, что хотел дотянуться до неба. А я вырос длинным, потому что до моря дотягивался.
Адик, ну как ты там выживаешь? Я слышал, что на суше теперь не поживают, как в прежние времена, а только выживают. Мне это трудно представить. Так же, наверно, как тебе трудно представить, каким красивым бывает море, если смотреть на него не с берега, а из самой его глубины. Вот когда по-настоящему видишь закат, потому что ведь солнце на закате уходит в море.
Правда, иногда нас одолевает морская болезнь. Она почему-то прежде всего ударяет в нос, поэтому мы называем ее ностальгия.
Но ты не бойся, Адик, приезжай! Ну, пощиплет немного в носу, глаза послезятся, но это будет совсем незаметно, потому что вокруг такая же соленая вода.
Приезжай, Адик! Хватит тебе выживать, поживи хоть немного! Дядя Изя говорит, что если все время бороться за выживание, рано или поздно начнешь вымирать. А может, выживание — это и есть вымирание?
Приезжай, Адик!
Примечание издателя
Кит Сева был прав: выживание — это вымирание. В конце Мезозоя, почти семьдесят миллионов лет назад, киты вернулись в море, на свою историческую родину, и тогда же, в то же самое время, на суше вымерли динозавры. Выживали, выживали, а в результате вымерли. А ведь Сева их предупреждал.
Волны набегают на берег, и каждая — послание из морской стихии на сушу. И в каждом послании вопрос: как вы там, на суше, выживаете?
Почти семьдесят миллионов лет прошло, нет в живых ни кита Севы, ни динозавра Аркадия, ни тети Мани, ни дяди Изи… Даже Риточки нет в живых, хотя она была такая молоденькая!
А послания все идут и идут. И будут идти до тех пор, пока волны набегают на берег…
Писатель Гарий Цыбуляк живет во Франции. Как Тургенев. И так же пишет литературные произведения, которые, правда, пока не печатают. До лучших времен. А лучшие времена во Франции все почему-то не наступают.
Когда он жил у себя на родине, там тоже не наступали лучшие времена. Родина была большая, на нее лучшего не напасешься, но она у Гария была не одна. Родины его были расположены по принципу матрешки: сверху самая большая, на весь Союз, за ней родина поменьше, на республику, затем на город, на улицу, на дом, а в самой середке — он, Гарий Цыбуляк, самая родная, самая любимая родина.
Так уже исторически сложилось, что в большой родине было сосредоточено все плохое, поэтому Гарий боролся за независимость родины той, что поменьше, от самой большой. Но когда удалось отделить меньшую родину от большей, оказалось, что все плохое никуда не делось, его даже стало больше, потому что оно сконцентрировалось на меньшей территории.
Тогда Гарий стал бороться за независимость еще меньшей родины от сравнительно большой. Но плохое опять никуда не делось, а сгустилось еще на меньшей территории.
Так доборолся Цыбуляк до самой маленькой матрешки и, спасая ее, уехал во Францию. В тургеневские места. Хотя можно их назвать и гоголевскими местами. Русская литература всегда частично писалась во Франции, так почему бы здесь не появиться и цыбуляковским местам?
Живя в Париже, Гарий часто прогуливался по рю де Ришелье, которая чем-то ему напоминала его родную улицу Ришельевскую. И однажды, прогуливаясь, он встретил Толика с Малой Арнаутской, который метался по французской столице, ища, где бы тут преподавать физику.
Толик был учитель физики, один из лучших в Одессе. Но быть лучшим в Одессе его не устроило. И вот он в Париже. Ампер, Кулон, Гей-Люссак. Супруги Кюри, супруги Жолио-Кюри. Этот город трудно удивить хорошими физиками.
— Гарик, — сказал Толик с Малой Арнаутской, где он тоже в свое время боролся за независимость, — ты знаешь, Гарик, независимость и зависимость — это два полюса одного магнита. Сколько ни дели на части магнит, в нем невозможно отделить положительный полюс от отрицательного. Точно так же и в жизни: положительное нельзя выделить в чистом виде.
Они стояли на рю де Ришелье, тоже, в сущности, улице Ришельевской, которую, однако, никогда не переименовывали в улицу Ленина, поэтому на ней было приятно стоять. Но и немного грустно. Потому что с той, переименованной улицей была связана вся их жизнь, а с этой ничего не было связано.
Связано — это зависимость, не связано — независимость, и в целом они составляют магнит. Но почему-то так получается, что этот магнит тянет тебя в Париж, когда ты стоишь в Одессе на улице Ришельевской, и начинает тянуть в Одессу, едва ты перемещаешься на рю де Ришелье…
