Тюрьма имени свободы - [25]

Теперь понятно, кто изобрел колесо, а кто его не изобретал, кто первым приручил коня и вообще положил начало цивилизации. А кто положил начало, должен положить и конец, — не случайно автор плача баллотируется в народные депутаты.

Тут уже переполошились и франки, и англы, и те же инды, заявившие, что с автором плача они не имеют ничего общего. А благородные укры смеялись: не зря этот автор придумал Руса-Лель. Не иначе как в эти трудные для всех времена и он затосковал по исторической родине.

Правда — торжествует!

Вышла правда в сверкающий зал — из забвенья, из тьмы, из тумана. Отвели для нее пьедестал, тот, что раньше служил для обмана.

Натерпелась она на веку, надорвала сермяжные силы, ну и хочется быть наверху… А чего же? Она заслужила.

… Сколько было радости! Туш. Цветы. Удивлялись искренне:

— Это ты?

Сомневались дружески:

— Ну, даешь! Неужели правда? А может, врешь?

И в душе почувствовав: не к добру, — отвечала правда:

— Конечно, вру. Правда-то я правда, но только я не вдохну, не выдохну без вранья.

Тут засомневались вокруг опять: как же, чтобы правда — и стала врать? Но один очкастый прошел вперед:

— Так она ж, товарищи, врет, что врет. Если ты, товарищи, врешь, что врешь, это правда чистая, а не ложь.

Тут, конечно, мысли у всех вразброд:

— Ну, а если врет она, что врет, что врет?

— Или даже больше, — шумел народ, — врет она, что врет она, что врет, что врет?

— Наврала с три короба, а лжи ничуть? Ну, загнул очкастый, не разогнуть! Это ж чтобы правды на грош набрать, сколько ж полагается нам наврать?

… А она — улыбается в зал, как всегда, и проста, и желанна. Возвышает ее пьедестал — тот, что раньше служил для обмана.

«МЕРТВЫЕ ДУШИ» БЕЗ ЧИЧИКОВА

Вольнолюбивые мотивы все больше овладевали художественной литературой, и дошло до того, что главы «Мертвых душ» заявили о своей независимости.

Независимый Плюшкин побирался по своей главе, но уже не так, как прежде, бывало, побирался. Теперь он побирался как глава независимой главы, статус которой не уступал статусу романа. А независимый Собакевич хмуро косился на обеденный стол, с которого словно ветром сдуло знаменитую «няню», начиненную бараньими мозгами и ножками, и индюка размером с быка…

Что-то плохо стало с обедами. Прежде продукты завозили под Чичикова, который обедал то в одной, то в другой главе, теперь же поставки резко сократились. В качестве ответной меры Собакевич объявил, что отныне будет продавать мертвых душ только за валюту, как это принято в цивилизованном обществе.

При этих словах оживился давно умерший плотник Пробка Степан и от имени мертвых душ сделал встречное заявление. Он сказал, что, если б им платили валютой, они б еще подумали, умирать им или не умирать.

Неуважай-Корыто, мертвая его душа, проворчал, что теперь каждый только и думает о собственном корыте. А кто у нас не уважает корыто? Он один не уважает корыто. Так сказал Неуважай-Корыто и навеки замолчал.

Независимая Коробочка с большим опозданием сообразила, что под видом покупки мертвых душ Чичиков подбирался к ее покойному мужу. Чтоб лишить ее, старуху, даже покойника. Эту вдовью гипотезу развил в неожиданную сторону сосед из четвертой главы Ноздрев, сообщивший, что Чичиков — известный в Херсонской губернии некрофил, он живет с покойниками, плодя незаконных детей, которые призраками бродят по Европе.

Все эти страхи, однако, отступали перед главным экономическим обстоятельством: в отсутствие Чичикова мертвые души не находили спроса. Несмотря на усиленную рекламу, возвещавшую о незаурядных достоинствах усопших, без Чичикова торговля не шла.

И тут прибегает мальчонка из одиннадцатой главы. Высунул из кармана краешек завтрака и давай развивать коммерческую деятельность.

Купили у него завтрак, стали его кормить обедами из старых запасов. А как раскормили до взрослого состояния, смотрят — да это же Павел Иванович Чичиков, инженер человеческих душ, из главы своего детства явился.

И сразу все наладилось. Стали продавать Чичикову мертвых душ — и пошло-поехало, как в прежнем романе. Особенно Ноздрев радовался.

— Я, — говорит, — за Павла Ивановича душу отдам. Вернее, продам. Но только не ему, потому что это не в моих интересах.

Но если по-честному, радовался Ноздрев не этому. Радовался он тому, что всучил-таки Чичикову птицу-тройку по изрядной цене.

Помните — там, в конце романа: «Эх, тройка, птица-тройка, кто тебя выдумал?»

Теперь-то все прояснилось. Выдумал птицу-тройку, оказывается, Ноздрев. Для того и выдумал, чтоб продать подороже.

Продолжение истории города Глупова, рассказанной историком Салтыковым-Щедриным

Когда земля затряслась и солнце померкло, все вокруг оцепенело и история прекратила течение свое. Прекратила, но продолжалась в оцепенении.

Она и прежде цепенела время от времени, особенно при градоначальнике Онуфрии Негодяеве, разобравшем, как вы помните, мостовые, способствовавшие движению, и из их камня воздвигнувшем памятники, олицетворявшие неподвижность.

Но случилось так, что один из памятников пришпорил коня и стал объезжать город, объявив себя градоначальником Онуфрием Негодяевым Вторым. При таком известии глуповцы вышли из оцепенения и стали кричать «ураул!» — нечто среднее между выражением восторга и ужаса, которые в их сердцах существовали неразделимо.