Тюремные записки - [65]

Перевели меня, кажется (я могу путать очередность камер и соседей) в камеру, где были Вазиф Мейланов и буквально два-три дня Михаил Ривкин. Очень быстро его по какому-то вздорному поводу посадили в карцер. Сейчас, читая его воспоминания «Два года на Каме» я вижу, как целенаправленно его травила администрация, сперва в колонии, а потом — в тюрьме. Результаты этой травли были очевидны каждому, кто видел Мишу — он едва держался на ногах. Ривкин не задает себе вопрос, почему именно к нему с такой злобой относилась администрация, почему именно ему предъявлялись требования, которые никогда не предъявлялись к другим. Я думаю, что все дело началось в Москве, где группа социалистов, советских еврокоммунистов, о которых я писал в очерке о «Бюллетене «В», по недомыслию арестованная КГБ, поставила под угрозу все мировое коммунистическое движение. В этой группе оказался и один из самых слабых и недостойных людей в советском демократическом движении — Кагарлицкий, который, будучи отпущен, отдохнув, повторил в глаза своему товарищу на судебном заседании все, что до этого от страха сказал следователям. Но были и два мужественных человека — Миша Ривкин и Андрей Шилков и не подумавшие просить о помиловании до суда. И сама партийно-государственная серьезность дела, по которому был осужден Ривкин и стала причиной того, о чем мне мой куратор раздраженный поломанным мной делом, сказал вполне откровенно: — «Не думайте, что вам будет хорошо». То есть и с Мишей, как и со мной, приехала в личном деле рекомендация из Москвы травить всеми возможными способами. Скажем, очень многие (в том числе и я, но по другим причинам) за весь срок в тюрьме не связали ни одной сетки. Миша из якобы обязательных по норме восьми вязал четыре и за это попадал в карцер, да еще самый холодный и сырой, в той части, которую выделяли уголовникам.

Кажется, Мишу Ривкина в нашей камере сменил Валерий Смирнов — человек спокойный, доброжелательный и интеллигентный, работавший в скандинавских странах, закупая оборудование, в том числе запрещенное к ввозу в СССР. Но в отличие от диссидентских дел об измене Родине, его дело, кажется, имело серьезные основания. Из нашей камеры то Вазифа, то Смирнова периодически вызывали к Калсанову. Мейланов вообще очень странно относился к диссидентам, хотя сам вышел в Махачкале на одиночную, вполне диссидентскую демонстрацию. В тюрьме он тоже ни с кем, кроме Миши Ривкина, который был от него в восторге, не сходился, с Казачковым из-за верхней или нижней полки даже подрался, будучи много его сильнее сильно побил его, а Казачков написал об этом заявление и Мейланову с удовольствием дали еще три года. Он был единственным, кому в тот год дали свидание с родными — говорить кому-то о том, что тюремщики ломают руки политзаключенным, Вазиф считал совершенно излишним. После освобождения мы однажды встретились в Махачкале. Вазиф был лакец и как раз в том дагестанском народе у меня были самые близкие знакомые. Вазиф был занят отсуживанием достаточной с его точки зрения компенсации за проведенные в тюрьме годы, не мог понять моего полного отказа от «льгот», положенных политзаключенным, того, что я не могу перевести годы в тюрьме в денежный эквивалент, да еще и полученный от тех самых людей, как бы они не объявля\ли себя теперь истинными демократами. Да и времени у меня на эти занятия не было.

Когда Валера Смирнов вернулся в камеру после очередного разговора с Калсановым, я спросил его — «зачем вы соглашаетесь к нему ходить? Ведь это не обязательно». Валера коротко ответил: — «У меня нет выбора, меня по статье 64 могли расстрелять, а дали тюремный срок».

На этот раз, кажется, после карцера — меня сознательно провоцировал Чурбанов — я попал в очень большую камеру, где был только один, очень молодой человек. Довольно быстро выяснилось, что он бывший солдат, обвиненный, как и Коля Ивлюшкин в шпионаже. Но здесь все было иначе. Юный розовощекий литовец был вполне очевидно психически болен. Видимо, его и в армию забрали уже тяжело больным. Не понимая, где он живет и с кем говорит, он пересказывал сперва соседям по воинской части, а потом и мне, кто из их друзей и соседей был среди «лесных братьев», как они все ненавидели советскую власть. Естественно арестовать за подобные разговоры было не трудно, литовец попал в одну из политических зон, но не только не стал сотрудничать с оперативниками, но и заставить работать этого здоровенного парня было невозможно. И тогда его отправили в тюрьму, где не понимая того, он выполнял важную для администрации роль запугивания соседей. Мне он уже дня через три, и это при том, что мы были в прекрасных отношениях, утром сказал — «По ночам мной управляет полковник КГБ со спутника. И все говорит мне, чтобы я задушил тебя ночью, но я не соглашаюсь, пока». И так недели три, каждое утро.

С ним была постоянно возникающая для диссидентов, которых поочередно к нему сажали, неразрешимая ситуация. С одной стороны даже мне было ясно, что консультация у психиатра и какие-то прописанные литовцу стабилизирующие лекарства вполне могут привести его в нормальное состояние. Но с другой — совершенно невозможно было требовать этого у администрации. Такое требование было бы использовано для перевода его в спец психбольницу, где человек еще более бесправен, чем в тюрьме и ему (да еще при непокорном характере) грозит реальная опасность быть превращенным в овощ. А все это сопровождалось бы демагогией на тему — диссиденты сами настаивают, чтобы их товарищей и соседей помещали в спец психбольницы и вся их борьба против использования психиатрии в карательных целях — сплошное лицемерие.