Тюремные дневники, или Письма к жене - [6]

В результате спать на такой шконке практически невозможно.

Буквально проваливаешься между этими полосами. Чтобы нормально спать, дно шконки надо предварительно оплести веревками, протягивая их между полосами поперек шконки. Только тогда можно спать. Веревки покупают у баландосов, обычно за одну-две пачки сигарет. А к баландосам они попадают от ментов, которые изымают их при шмонах (срывают дороги между камерами). Такой вот тюремный бизнес. А вьют веревки из носков, свитеров и пр.

Еще одна постоянная головная боль — это заточки. Дело в том, что в тюрьме запрещено держать в камерах любые колюще-режущие предметы.

Но еду-то резать надо? Сало, например. Как его вообще можно отрезать без ножа? Поэтому зэки вынуждены изворачиваться, делать так называемые заточки. Обычно заточка — это ступинатор (металлическая пластина, вытащенная из подошвы какой-нибудь обуви, например, кроссовок), заточенный с одной стороны. Рукояткой служит использованная зажигалка. В худшем случае — просто алюминиевая ложка с заточенным черенком. Но ложкой резать плохо. Алюминий быстро тупится. Заточки обычно куда-нибудь прячут. Но далеко не спрячешь, ведь она все время нужна, поэтому прячут обычно просто под крышку стола, куда-нибудь ее там втыкая. Менты же все эти места прекрасно знают, и при шмонах заточки зачастую изымают («отметают»). Новую заточку приходится потом либо покупать все у того же баландоса, либо затягивать из какой-нибудь соседней хаты (если у них есть лишняя).

Иногда на это уходит несколько дней, и все это время вся камера буквально мучается. Приходится ломать руками хлеб, колбасу, сыр и т. д. и т. п.

Баландос в тюрьме — это что-то вроде мелкого торговца. Помимо веревок и заточек через него обычно можно купить также водку (или спирт), травку, что-то из продуктов. Например, десяток вареных яиц стоит сто рублей. Но продукты к баландосам попадают из больнички, т. е. фактически воруются у таких же зэков (больных, к тому же), поэтому продукты у баландосов покупают неохотно. В принципе на это на тюрьме смотрят косо. Хотя, некоторые все равно покупают. Ведь, раз есть предложение, значит должен быть и спрос. Иначе бы не предлагали.

— Ле-еш!

— А?

— Свету видел?

— Да!

— Ну и как?

— Я ебу бабу-Ягу!

— Ей на одиннадцатое отложили.

— Ясно.

Голос конвойного:

— Кончай базарить!

— Света-а! Св-е-ет!! Свети-ик!!! Света-а, радость моя!!

Гробовое молчание.

— Наверное, на бабу-Ягу обиделась…

Какое-то шевеление у двери. Долго рассматривают меня в глазок, потом один шепчет другому: «Что-то пишет». Не заинтересовались бы, что именно! Боже упаси! Сразу же изымут! Отметут.

— Све-ет!

— А?

— Тебе сколько дали?

— Десять!

— Мне тоже десять, но я уже скоро выхожу.

— Везет!

— Чего «везет», я здесь уже третий раз сижу, Всю зиму, блядь, здесь отсидел!

— Ну, ты мужчина, тебе проще! А мне каково?

— Да, тебе сложно!

— Да-а-а уж!!!

— Не застуди там чего!

— Да я за эти два дня себе уже все, что можно, застудила.

Вода тут, кстати, из крана льется совершенно ледяная. Аж руки сводит.

— Све-ет!!

— Да не ори ты там!

— Све-етка!

— Попозже поговорим.

— Чего ты делаешь там?

Молчание.

— Све-ет! Что ты там делаешь?

Молчание.

Пересменка. Старшой заходит в камеру. Веселый, в прекрасном настроении.

— Жалобы есть?

— Крысы по камере бегают.

— Ну, против крыс я сделать ничего не могу!

— Так они уже по мне бегают!

— Ну, отбивайся чем-нибудь от них, рычи!

— На кого?

Смех.

— В карцер за что попал?

— Деньги от адвоката нес.

— А зачем тебе деньги? На подкуп охраны?

— А разве нашу охрану можно подкупить?

Смех.

Между прочим, зарплата «охраны», по слухам, составляет здесь примерно двести долларов в месяц. А жить как-то надо. Но это так, к слову…

Только что отняли куртку. Суки. Специально водили на склад ее сдавать. Как бы теперь днем не замерзнуть. Вместе со мной водили Свету и какого-то грузина. Жору, кажется. Грузина — на освобождение, бедную Свету — тоже куртку сдавать. Света оказалась страшненькая (впрочем, может, это потому, что она заспанная была и без косметики). Хотя теперь ей можно только посочувствовать. Особенно, если камера у нее холодная. У меня — и то не очень-то жарко. Даже в куртке. А она и раньше-то жаловалась, что ей холодно. Значит, теперь вообще пиздец будет. Ладно, впрочем. Пишу спросонья, еще толком не проснулся. Разбудили, когда за курткой пришли. Попробую еще поспать.

Хуй тут поспишь! Приходил уборщик (по-местному «шнырь»), забрал излишки хлеба и заодно тряпку с пола. Сказал, что тряпку сейчас вернет. Естественно, с концами… Что, вообще, за день!

Часа через два.

— Света!

— А?

— Ты, как, золотая?

— Я все, не могу уже! Замерзла!

Черт! Действительно холодно. Чтобы согреться, приходится теперь непрерывно ходить по камере.

— Старшой!

— Чего?

— Включи воду.

— Деньги давай!

— Я порезался.

— Чем ты там, блядь, «порезался»?!

(Шмоны в карцере ежедневные. А часто и по два раза в сутки. Колюще-режущие предметы категорически запрещены.)

Насчет воды. Вот любопытно. Сахар к чаю дают здесь с утра и сыплют его в кружку, а сам чай дают вечером. Так что кружка весь день занята и набрать воды в нее невозможно. Можно, конечно, в миску, но она жирная и сальная, т. к. щи здесь обычно с комбижиром, который холодной водой практически вообще не отмывается. Только еще больше по всей миске размазывается. (Кстати, миска здесь тоже как-то по-особому называется. Не помню только как. Вернусь в камеру — спрошу.)