Тюремные байки. Жемчужины босяцкой речи - [7]

– Дальше к тебе в объятия полезу, – не выдержал я. – Искуплю вину честным трудом, настрогаю симпатичных ментяшек…

– Дайте ему по морде! – кричит эта машинисточка. – Нет, я сама ему дам по морде!

– Лучше, – говорю, – просто дай.

Народ хохочет, фифу не пускает. А один литер[67] меня даже поддержал:

– Ирочка, последнее желание приговорённого положено исполнять!

В общем, весело докатили. Я даже в рыло не схлопотал. Зато срок схлопотал. И главное – быстро. Под следствием не мурыжили: ать-два – и в дамки! По блату, что ли?

***

– ВОТ ВАМ НАГЛЯДНЫЙ ПРИМЕР, что от добра добра не ищут, – многозначительно подытожил Ваня-Ломщик. – Спалился бродяга ни за грош, как влез в чужое стойло… Рассказ поучительный, но муторный. Подпортил ты мне настроение, Кишеня.

– Да, чего-то не смешно, – подтвердил и Енот. – С такими байками мы себе перегадим всю малину. Ты, что ли, на подходе? – обратился положенец к широкоскулому приземистому арестанту лет тридцати пяти. – Ну, валяй. Только не дави на жалость. Тут у каждого своих проблем – выше крыши. Про что гнать-то будешь?

– Про Алтай, – сообщил арестант кратко.

– Бродяжил там, что ли?

– Ну, не то чтобы…

– Рассказывай про не то чтобы.

Рассказ алтайского странника

ДЕЛО, ЗА КОТОРОЕ Я РЕЧЬ ВЕДУ, было не по этому сроку, а в 92-м году. Размотал я свою положняковую пятилетку[68] за отличие на слесарном[69] фронте (я всё больше по хатам специализуюсь) и выкатился на волю, как колобок. То есть кругом голимый шаромыга. Из одёжи – гады[70] лагерные да роба с убогими шкирятами[71]; вольное-то барахлишко я ещё на киче вкатил[72]… У тебя что, батон крошится[73]? На хер бы мне упало к воле зэковский прикид готовить?! Вот когда я на зону заплывал, братва, конечно, сразу нулёвкой[74] подогрела, аж два чёрных костюмчика… А по концу срока я робу свою центровую[75] парням оставил. На фиг она мне, говорю, меня свободка оденет не хуже козырного фраера.

Уходил я с дальняка[76]… Не из сортира, мудило ты тряпошное! Командировка[77] наша была вдали от городов, у бабая на хую. Так что красоваться не перед кем. Но и чмуриться тоже ни к чему, шлындать, как обмылок. Отъехал я подальше от родимых мест, выломился на сельской трассе, пора, мыслю, вбиться[78] во что-нибудь путное, фасон придавить.

Потопал по-над лесом, по-над полем, вольным духом раздышался. Лето, птички божии щебечут, ёжики шуршат и другая тварь… Короче, набрёл на один посёлок. Место симпатичное и, главное, тихое. Я днём туда не стал переть внагляк. Зачем народ тунгусский шебуршить. Да мне по фигу, какой они там нации, у меня по географии трояк! Косоглазые, короче. Я не чурка, я башкир! Потомок Салавата Юлаева, понял? А ты – потомок бабуина. Не, а чего он меня сбивает? Зарядите ему кто-нибудь в торец[79].

В общем, дождался ночи и вошёл, как Бонапарт в деревню Бородинку. Натихую порыскал, надыбал ихний местный лабаз. Слышь, сеанс! Ни тебе охраны, ни сигнализации… Шоколад! Замок – серьга гнилая. Я его даже ковырять не стал, через шнифт[80] с тылу занырнул. Спичку засветил – мама моя женщина! Гуляй, Вася, ешь опилки, я директор лесопилки… Не первый раз сельпо бомблю, но обычно совсем уж с голодухи. Чего там ловить – сплошная борода[81], фазанья ферма[82]. А тут – Колорадо! Ну, Эльдорадо. Братва, кто сюда Профессора пустил?! Он ВалькУ слова не давал вякнуть, теперь ко мне вяжется! Сгинь, овца, пока при памяти!

ХАвка вся забугорная, какие-то яркие пакетики, баночки, коробочки; выпивон – я-те-дам! Я не то чтоб в лагере последний хрен без соли доедал, но тут, в натуре, оторвался. Кишку набил, как ебемот. Потом стал барахло перебирать, искать шмутки, приличные моей культурной внешности. Особо не всматривался, полнющий сидор набил, там сумарь был импортный, в него полтонны войдёт. Потом пришлось весь бутор по двум баулам перекладывать: в окно не пролазило…

Выбрался – и дёру по полям, по лесосекам! А ну-ка попробуй винта нарезать с таким фаршем: дыхалка ни к чёрту, ночь-полночь, то коряга, то яма… Сколько раз кувырком летел, сколько башкой обо что-то хлопался – не упомню. Как светать стало, немного передохнул – и дальше потопал. Потом солнышко пригрело, залёг я у опушки – и прикемарил чуток.

Пробудился, наверно, после полудня. Травка мягкая, мураши по пузу бегают, один в ухо забрался – духовитый[83] пацан… Я его аккуратно вынул, сдул с ладони – не шали, братэлла. А сволочь пернатая такие кружева выводит – слезу прошибает! Встряхнулся я, потянулся – и потопал по лужку на бум-лазаря. Запах от травы необыкновенный – горьковатый с мёдом, пчёлы над цветами восьмерики крутят… Ну при чём тут юный натуралист? Природа ж, в рот кило печенья!

Вот так часа через полтора набрёл на какой-то колодец. Прикинь: торчит «журавель» посреди чиста поля, сруб колодезный – и ни души. То есть ни одной бляди по периметру! Во, думаю, чудеса. Ну, ничтёнка, всё путём. Станция Хацапетовка, стоянка поезда десять минут. Здесь и устрою привал, сполоснусь, сменю бельишко. Короче, всё с себя сблочил[84], остался голенький, как покойничек, набрал ведро воды – и на себя! Кррысота! Думал, в штаны от кайфа кончу – а штанов-то на мне и нет! Смыл, значит, пыль лагерную – и решил глянуть, чем у тунгусов поживился.