Тысячелетняя пчела - [4]

В романе «Тысячелетняя пчела» писатель подходит к этим острым вопросам с интернационалистских позиций, благодаря чему мы не обнаруживаем в романе ни малейшего привкуса националистической трактовки тех или иных исторических коллизий. На конкретных эпизодах Ярош показывает, в частности, насколько чужда привнесенная извне шовинистическая нетерпимость натуре трудового человека. Вот, например, однажды в имении, где Само Пиханда работал со своей артелью, он подрался с кучером-венгром. Показалось ему, что венгр «чересчур задавался» и их, словаков, за людей не считал. А потом случилось, что на глазах у Само и других батраков лошади этого кучера понесли. Само, рискуя жизнью, бросился на выручку венгру и помог их остановить. И стена отчуждения рухнула. Оказалось, что словак-каменщик и венгр-кучер, преодолев некий психологический барьер, без особых затруднений могут договориться на одном языке тружеников.

Стремясь к региональной аутентичности, к достоверности исторической детали, Ярош вводит в текст книги даже выписки из подлинной старинной летописи своего села. Он стремится предельно выпукло представить реальный фундамент природного оптимизма, упорной сопротивляемости историческим и стихийным бедствиям своих далеких и близких предков. Характерно в этом смысле и его обращение к памяти народной, запечатлевшей в песне, легенде, анекдоте, метком словце или поговорке многое из той атмосферы прошлого, которая не вошла да и не могла войти в сухие строчки официальных бумаг и документов, но зато органически пропитала национальный психологический склад, простонародное мироощущение словаков.

Десятки страниц в книге посвящены любви, по-разному преломляющейся в человеческих судьбах. В художественной трактовке Яроша — это неиссякаемый источник жизнерадостности, душевного и физического здоровья людей, нации. Он «проигрывает» все регистры этого мощного многослойного чувства: от фатальной любви местных Ромео и Джульетты (с роковой невозможностью соединения словацкого юноши-католика и девушки-иудейки), от трагедий браков по расчету и, напротив, счастливых союзов, на почве взаимности, до взрывов страсти у того или иного персонажа. Стихия языческой чувственности, фольклорный гиперболизм фантазии, по-детски наивное тяготение к таинственному, не объяснимому с точки зрения здравого смысла, — все это не выглядит инородным пластом в романе, а предстает как проявление «роевого» мироощущения и смеховой культуры, которые и составляют первооснову любого исторического народного эпоса.

Мы много говорили об эпохе, которая отражена в романе, о следовании в целом ряде конкретных реалий исторической правде. Но было бы ошибкой рассматривать произведение Петера Яроша как чисто исторический роман, иначе мы были бы вправе спросить с него за многие и многие упущения с точки зрения конкретно-исторической полноты изображенной им картины жизни реально существующего селения. В романе, например, сознательно не акцентируются такие «детали», как социально-имущественное расслоение крестьянской массы на богатых и бедных, батраков и кулаков-мироедов; как наличие исторически объяснимых негативных черт в сознании крестьянства — косность мышления, темнота, забитость; как реакционная роль церкви, религиозного сознания и т. д. и т. п. Однако все эти «пробелы» объясняются в первую очередь спецификой конкретного писательского замысла. Ярош решает в романе актуальные задачи, отвечает на вопросы, стоящие перед современным обществом в его движении к развитому социализму и перед современной литературой, желающей идти в ногу со временем, заинтересованной в сохранении живых связей со стремительно уходящим вперед обществом. «Человек — общество — человечество (в самом широком, историческом плане) — вот три аспекта, три плана, что ли, всякой серьезной литературы. Бывают проблемы, социальный, нравственный смысл которых становится яснее при нашем обращении к истории, историческому материалу …В жизни каждого народа бывают моменты, когда он оказывается перед пропастью и должен или найти какой-то радикальный выход из кризиса, или погибнуть. Мы же знаем, что некоторые племена и целые народы исчезли с лица земли, не смогли преодолеть кризисной исторической ситуации. Что дает народу силу устоять над пропастью, продолжить свой путь рядом с другими народами? По моему глубокому убеждению, только отыскание, обнаружение народом, нацией своей общечеловеческой исторической миссии, способа служить не только себе, своим интересам, но интересам более широким, общечеловеческим». Эти слова принадлежат грузинскому прозаику Чабуа Амирэджиби, автору широко известного у нас романа «Дата Туташхиа». Сказанные им по поводу собственного творческого замысла с использованием материала из истории грузинского народа, слова эти получают подтверждение и в романе словацкого писателя, о котором у нас идет речь. Словацкий народ как национальное целое в тот период, к которому отнесено действие романа, тоже стоял «над пропастью» — документальная история тому свидетель, — и, как показывает писатель, он нашел в себе силы служить не только своим, но общечеловеческим интересам, интересам всех угнетенных народов. И как бы ни был скромен вклад словацкого рабочего движения на рубеже веков под лозунгами международной социал-демократии, но в расшатывание обветшалого трона Габсбургов и оно внесло свою лепту. И в показе этого — главное соответствие романа исторической правде, исторической закономерности.