Тысячелетняя пчела - [28]

Кристина отправилась с лугов еще засветло, однако время уже клонилось к вечеру. С добрый час она шагала луговой тропинкой, и вдруг перед ней вырос Матей Срок. Она вздрогнула от неожиданности, потом улыбнулась. Улыбнулся и он.

— Косовище сломал, — сказал он. — Надо сходить домой за новым. Можно с тобой?

Кристина кивнула. Матей Срок взял ее за руку и слегка потянул чуть в сторону — где кустарник был погуще. Она не упиралась. Матей привлек ее к себе и горячо зашептал в самое ухо:

— Не вытерпел, так захотелось хоть прикоснуться к тебе. И косовище нарочно сломал, и жду тебя уже целый час! А смог бы и два, и до утра. Моя ты, моя!

В сладкой головокружительной истоме поддавалась ему Кристина и наконец отдалась совсем. Любовные стоны и вздохи пронизали густой орешник, с его стройными стволами и разлапистыми корнями. Лишь час спустя Кристина и Матей очнулись, спохватились и помчались домой. А ночью встретились снова. Стоило матери улечься, и крепко уснуть, Кристина тут же отворила окошко, и ражий Матей полез в него, да так нетерпеливо, что чуть избу не разворотил. В ту ночь они пообещали друг другу, что по осени непременно поженятся. И в ту же самую ночь стряслась нежданная беда. Около полуночи загорелся небольшой общинный мякинник — от него занялось полупустое общинное гумно и стойла для быков. В Кристининой комнатенке Матей Срок изнемогал от любви, а в это время на площади перед бычьим стойлом кричал и трубил сельский караульщик Петрец: «Пожар, пожар, пожар!» Перепуганные селяне нехотя вылезли из нагретых постелей и бросились на помощь старым пожарным — все вместе вытащили и включили насос. Сельский посыльный и глашатай Крохак с пастухом Моравцем, караульщиком Петрецем и скотником, отвязав четырех общинных быков, отвели их в безопасное место. Насос заработал, а люди — большей частью женщины, дети и старики — помогали тушить пожар ведрами. Время шло. Стояло безветрие, урон был невелик, к тому же с лугов прибежали первые косари. В два — в селе уже было полным-полно мужиков, кинувших на лугах косы, инструмент, еду, а многие и одежду — примчались в одном исподнем, босые. Около шести утра пожар потушили. Все были рады-радешеньки, что сгорели только общинные строения — их-то всем миром быстро отстроят. Корчмарю Гершу пришлось отворить корчму уже в половине седьмого. Народу навалило туда, будто закрылась ежегодная ярмарка. В этой невиданной суматохе и гаме Йозефу Надеру посчастливилось встретиться с Мартой, пригожей корчмаревой дочкой, то и дело спускавшейся в погреб за вином и палинкой. Там, между бочками, в полутьме и прохладе, в эти украденные минуты любви, они жадно отдавались негаданной близости, причитая над своей недолей… Сверху над ними трещал пол — это мужики, сжимая в мозолистых ладонях рюмки и выцеживая палинку до последней капли, отчаянно дубасили по нему ногами. И вдруг, откуда ни возьмись, на голодных мужиков свалился пекарь Шалбергер с полной корзиной рогаликов. Мужики подъели все подчистую и щедро заплатили. А вот на празднике, устроенном пожарниками, рогалики почти все растащили. Об этой истории тогда как-то не удалось рассказать. Все вертелась она в голове и на языке, да ее то и дело оттесняло что-то другое, более важное. Пекарь Шалбергер распродал в тот вечер две корзины рогаликов, а над третьей уснул. Тогда не только танцоры притомились, не только сонно замерцали карбидные лампы, но и старый Шалбергер уснул над третьей, початой уже корзиной рогаликов и едва в нее не свалился. Вокруг него мельтешили и стар и млад, и те, что побессовестней да понаглей, ухватили, хихикая, немало рогаликов. Один Биро Толький, железнодорожник и малоземельный крестьянин, подивился такой несправедливости. Остановившись над пекарем, покачал он головой и изрек незабвенную фразу: «Вот это еврей! Сам почивает, а рогалики убывают!» Он разбудил Шалбергера и, как бы совестясь за действия своих сограждан, сунул руку в карман и сказал: «Продай-ка мне дюжину, или лучше два!» Вполне вероятно, что о пекаре Шалбергере мы и в дальнейшем незаслуженно можем забыть — так расскажем лучше сразу, что с ним потом приключилось. Осенью, когда в селе готовились к очередной ярмарке, заквасил пекарь на пироги, рогалики и хлеб невиданную прорву теста. Затопил все пекарницы и печи. Тесто кисло, набухало, раздувалось. Старенький пекарь ходил вокруг — нарадоваться не мог. Трогал его, шлепал, поглаживал чуткими ладонями. Радовался. От радости сердце-то вдруг и лопнуло. Он вытаращил с перепугу глаза и, охнув, судорожно сдавил грудь — в толк не мог взять, что с ним творится. Он умирал, не в силах даже голос подать. Ниже и ниже клонился он над самой большой кадкой с тестом и, наконец, переломившись в поясе, свалился в нее. Квашня его обняла, поглотила, всосала, будто давнего своего любимчика. Спустя время заявилась в пекарню добросердечная, но строгая пекарева жена Сара. И видит: тесто взошло, пекарницы и печи растоплены, пора бы хлеба раскатывать, рогалики закручивать, пироги украшать — да вот мужа нет как нет. И даже двое подручных-начинашек куда-то запропастились. «Ах, шалбер старый и злосчастный! — Сара ломала руки над тестом. — Опять где-то задрыхнул, а то поди и нализался». Вышла она во двор, звала пекаря, искала в доме и поблизости, распаляясь все пуще, но найти его нигде не могла. Наконец заявились сорванцы-подручные. Сара наказала им тотчас заняться квашней. Подручные Павол и Рудольф, засучив рукава и начисто вымыв руки, взялись за работу. Перво-наперво захлопотали над тестом в самой большой кадке. Да вот дела: запуская в нее руки, все время натыкались на что-то твердое. Они переглядывались, диву давались и никак в толк взять не могли, что это еще за штуковины выдумал старый пекарь и замесил в тесто. «Ну пусть так, — решили они, — испечем все, что мастер наготовил». Вывалили они тесто из самой большой кади на огромную лопату и ну его месить, трепать, мять и залаживать самый здоровенный хлеб, какой еще в жизни не видывали. Когда хлеб вылепили и собрались было сажать его в самую большую пекарницу, тогда-то и выпросталась из теста Шалбергерова рука. Подмастерья хвать за руку — да и вытащили из теста покойного пекаря. «Фу-ты, черт! — ужаснулись оба, — эдак мы бы его в момент испекли». «А может, он хотел этого, — мозговал подручный Павол над телом покойного, — может, желал, чтоб его испекли?!» — «Не блажи, дурья башка!» — обрезал его подручный Рудольф. Обмыли они мастера и пошли тихонько поведать обо всем на ухо Саре. А Сара наказала им, закляла всеми клятвами, молила, просила никому о несчастье и словечком не обмолвиться. Они долго держали язык за зубами. До тех самых пор, пока в первый раз не упились. Тайной отягченные, измученные и истерзанные души не вынесли и раскололись всем на потеху…