Тысячелетняя ночь - [7]

Вечерело. Последние солнечные лучи скупо пробивались сквозь узкое окно, почти щель в толстой каменной стене башни Гентингдонского замка. Они освещали голые каменные стены и пол из грубых плит, не покрытых ковром. Но резную дубовую кровать и такую же колыбельку около неё покрывали роскошные шёлковые одеяла с золотыми кистями. А когда слабеющий солнечный луч коснулся алого балдахина над кроватью, стало видно, что тот сделан из драгоценного восточного бархата.

За откинутой полой видна была спящая молодая женщина. Вот она пошевельнулась, с усилием повернула голову, длинная золотистая коса соскользнула с подушки и свесилась почти до пола. Но из колыбельки не слышалось ни звука, и Элеонора Гентингдонская снова закрыла усталые глаза: новорождённый Роберт Фицус, будущий граф Гентингдонский, крепко спал.

А тем временем в нижнем зале за узкими длинными столами, уставленными золотыми и серебряными чашами и тяжёлыми блюдами, буйные гости праздновали рождение наследника Гентингдонского замка. Их одежды из шёлка и бархата были роскошны, кожаные пояса украшены золотом и драгоценными камнями. Жаркое с золотых блюд они довольно непринуждённо хватали руками и поглощали его, разрезая собственными кинжалами, а обглоданные кости бросали собакам, во множестве бродившим по залу. Собачья грызня тешила благородных гостей, хохот и улюлюканье заставляли вздрагивать молодую графиню.

Пировали основательно. Весело приветствовали появление оленя, зажаренного целиком, такого же кабана, медвежьих окороков, жареных павлинов и лебедей. Но самый большой восторг вызвал громадный пирог, который слуги внесли особенно торжественно и поставили перед хозяином. Острым охотничьим кинжалом он ловко взрезал верхнюю корку и… десятка два мелких пташек, живых и невредимых, выпорхнув, заметались под сводами замка. Гости тут же изобрели новую забаву — спустили на перепуганных птах своих соколов, с которыми многие не расставались и во время обеда. Хлопанье крыльев, собачий визг, крики…

Жажду, вызываемую мясом и острыми пряными приправами, привычно заливали вином из больших кубков. Правда, правила хорошего тона предписывали пить только в промежутках между кушаньями. Но кушаний этих, а следовательно и возлияний было столько, что многие из сидевших за столом богатых и знатных рыцарей напрочь забыли о всех приличиях.

Впрочем, в общем беспорядке некоторые правила всё же соблюдались. Гости, как уже говорили, сидели по чинам: самые важные — около хозяина, вверху стола, ниже — менее важные и так — вплоть до слуг, хозяйских и приезжих. Так же были расставлены кушанья и напитки: домашнее пиво разных сортов на нижнем конце заменяло дорогие вина верхнего стола и блюда были не серебряные, а оловянные и деревянные. Но и там уже вовсю шумели голоса и звучали песни — в этот радостный день, в этом зале, за этими столами никто не мог быть обделён.

Ярко горевшие свечи в верхней комнате хорошо освещали неподвижно сидевшую в кресле фигуру. Это была женщина, ещё довольно молодая, с властным лицом и недобрым взглядом больших чёрных глаз. Толстые тёмные косы её выбивались из-под зелёной, расшитой жемчугом повязки на голове и падали почти до полу. Зелёное же затканное серебром платье гнулось твёрдыми складками, спускаясь так же до полу; с серебряного пояса на золотой цепочке свисала зелёная бархатная сумочка, заменявшая карман. Руки женщины лежали на бархатных поручнях кресла. Она сидела прямо, откинувшись на высокую спинку, и слушала высокого человека в сутане священника.

— Ребёнок весь в отца, не беспокойся, благородная госпожа Беатриса, — ласково увещевал он, стоя позади кресла. — Он унаследует смелый гордый нрав Гентингдонов, а не мягкую натуру матери. Можешь мне поверить, он придаст новый блеск нашему угасающему роду.

Длинная чёрная тень говорящего трепетала на полу, загибалась на стену, а когда он выпрямился, мрачным крылом накрыла колыбель. В эту минуту мать открыла глаза, на её милом, почти детском лице отразилась тревога.

— Уильфрида, — сказала она, — я хочу видеть сына — подвинь колыбельку…

Высокий человек улыбнулся и, с улыбкой пожав плечами, перешёл на другую сторону кресла.

— Не беспокойся, благородная госпожа Элеонора, — сказал он мягко, но с оттенком насмешки, — моя чёрная тень не омрачит его светлого будущего.

Элеонора вспыхнула. Ей было неприятно, что этот господин со своей обычной пугающей проницательностью угадал её мысли. А он неслышно перешёл комнату и остановился около кровати. Глаза у него были такими же, как у сидевшей у стола женщины, и это неудивительно — он приходился ей близким родичем. Но если в её лице без труда читалось безграничное упрямство, то в его — безграничная хитрость. Священник наклонился над кроватью — на груди блеснул золотой крест, а на голове — пробритая небольшая плешка — тонзура, признак духовного сана.

— Я ещё не сказал тебе, госпожа Элеонора, как искренне рад рождению племянника. Отец сделает его настоящим воином, а я присоединю к этому те знания, которых не хватает нашим храбрым рыцарям, научу его чтению и письму.

Говоря это, он протянул руку и ласково погладил край шёлкового одеяльца в колыбельке. Элеонора снова неприметно вздрогнула, и это опять не укрылось от внимания монаха — чёрные глаза его блеснули, но голос зазвучал ещё мягче: