Конечно, нет.
Ты ведь не женщина. Куда уж тебе.
И налетает, как вихрь, старший внук, сгребает меня в охапку и уносит, усаживает в машину, и мы едем в сад, и оставляет меня там одну, потому что я так хочу.
Неважно, зима это или лето.
Обниму березку ветвистую, прижмусь к елочке пушистой, приласкаю сосну, что в небо тянется, — вот я и в своем лесу, на родине, словно за тысячи, тысячи, тысячи лет, когда оба мы в том лесу плутали, блуждали среди мшаников да ягодников, продираясь сквозь колючие кустарники, до крови царапая кожу.
А потом он меня домой мигом доставит.
И снова ползаю из угла в угол, из комнаты в комнату, и окна открою, и свежий воздух полной грудью вдыхаю, и в постель потом улягусь — согреться или отдохнуть или о себе самой поразмыслить, потому что и теперь я своими руками, пусть и ослабевшими, иссохшими, все еще упираюсь в твою грудь, как и всю жизнь, и не знаю, почему, сама не знаю и никогда не знала. А вот все упираюсь, не давая тебе ко мне прижаться, хотя сама всю жизнь живу, прижавшись к тебе — всегда-всегда.
Однажды ты случайно коснулся моего соска — и обжег, обжег, и я напугалась, может из-за этого, а может, и нет, не знаю, не…
Смешно, правда?
Ну и наговорились мы сегодня, наболтались, слишком много. Слишком.
Я виновата. Я. Прости.
Не сердись, не будешь?
Ведь не рассердишься, ведь ты и теперь такой, как прежде, правда?
Какой был, такой и есть, пока ты есть и пока есть я, верно?
Не надо было мне так крепко упираться тебе в грудь руками, не надо было.
Наверное, не надо было.
И все было бы по-другому. Господи, боже, вся жизнь по-другому.
Вся жизнь по-другому?
По-другому?
Ты еще позвонишь?
Позвонишь на будущий год? Перед Рождеством?
Позвони, ладно?
Ведь позвонишь, неважно, что дорого стоит.
Позвонишь?
Позвонишь еще?
А я — отвечу ли?
Отвечу ли я?
Отвечу…
Ведь отвечу?
А ты ведь еще позвонишь?
