Тысяча и одна ночь. Книга 3 - [34]

Потом она подарила ей роскошную одежду и отвела ей во дворце покои смежные с своими покоями. И старуха жила у них приятнейшей жизнью вместе со своим сыном Кан-Маканом, которого Нузхат-аз-Заман одела в царские одежды, и она назначила им невольниц, чтобы им прислуживать. А потом, спустя недолгое время, Нузхат-аз-Заман рассказала своему мужу про жену её брата Дау-аль-Макана, и глаза его прослезились, и он воскликнул: "Если хочешь посмотреть, какова будет жизнь после тебя, посмотри, какова она после другого! Приюти же её с почётом..."

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать восьмая ночь

Когда же настала сто тридцать восьмая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что когда Нузхат-аз-Заман рассказала царедворцу про жену её брата, тот воскликнул: "Приюти же её с почётом и преврати её бедность в богатство!"

Вот что было с Нузхат-аз-Заман, её мужем и матерью Кан-Макана. Что же касается Кан-Макана и дочери его дяди, Кудыя-Факан, то они сделались старше и выросли и стали, как две плодоносные ветви или две блестящие луны, и достигли возраста пятнадцати лет. И Кудыя-Факан была одной из красивейших девушек, покрытых покрывалом: с прекрасным лицом, овальными щеками, худощавым станом, тяжёлыми бёдрами, высокая ростом, с устами слаще вина и слюною, как Сельсебиль. И она была такова, как сказал о ней кто-то в таком двустишии:

И мнится, слюна её - вино наилучшее,

А кисти лозы её с уст сладостных сорваны.

Согнётся - склоняются её виноградины.

Прославлен её творец. Нельзя описать её.

И Аллах великий объединил в ней все прелести: её стан Заставлял стыдиться ветви, и розы просили пощады у её щёк, а слюна издевалась над чистым вином; и красавица возбуждала радость в сердцах, как сказал о ней поэт:

Прекрасная свойствами, красой совершённая!

Смущают глаза её сурьму и сурьмящихся.

И кажется, взор её в душе её любящих, Как меч, что в руке Али, всех верных правителя Что же касаемся Кан-Макана, то он был на редкость красив и превосходен по своему совершенству, и не было ему подобного по красоте, и храбрость блистала в его глазах, свидетельствуя за него, а не против него, и склонялись к нему суровые сердца. Его глаза были черны, а когда показались его молодые усы и у него появился пушок, много было сказано о нем стихов, подобных вот этим:

Я невинен стал, как покрылся он молодым пушком,

И смутился мрак на щеках его, как прошёл по ним.

Газеленок он; когда смотрит глаз на красу его,

Обнажает взор на смотрящего свой кинжал тотчас.

А вот слова другого:

Начертали души возлюбленных на щеках его

Муравьёв следы, и кровь алая стала ярче липь.

Подивись им! Вот страдальцы то! На огне живут

И одеты ведь лишь в зелёный шёлк в этом пламени.

И случилось, что в один праздничный день Кудыя-Факан вышла справить праздник к каким-то своим родственникам из вельмож. И невольницы окружали её, и окутала её красота, а роза её щеки завидовала её родинке, и ромашки улыбались с её сверкающих уст. И Кан-Макан принялся ходить вокруг неё и устремлял на неё взоры (а она была подобна блестящей луне), и он укрепил свою душу и, заговорив языком стихов, произнёс:

"Когда ж исцелится дух разлукой убитого

И будут уста любви смеяться разлуке вслед

О, если б мог я знать, просплю ли хоть ночь одну

С любимою вместе я, что делит любовь мою"

И Кадыя-Факан, услыхав эти стихи, стала его укорять и упрекать и приняла гордый вид и, разгневавшись на КапМакана, сказала ему: "Ты упоминаешь обо мне в этих стихах, чтобы осрамить меня среди твоих родных! Клянусь Аллахом, если ты не воздержишься от таких речей, я, право, пожалуюсь на тебя старшему царедворцу, султану Хорасана и Багдада, справедливому и праводушному, чтобы он подверг тебя позору и унижению".

И Кан-Макан промолчал, рассердившись, и вернулся в Багдад разгневанный, а Кудыя-Факан пришла в свой дворец и пожаловалась матери на сына своего дяди, и та сказала ей: "О дочь моя, может быть он не хотел тебе зла, и разве он не сирота? И к тому же он не сказал ничего порочащего тебя. Берегись же говорить об этом кому-нибудь; может быть, слух дойдёт до султана, и он сократи г его жизнь и погасит воспоминание о нем и сделает его подобным вчерашнему дню, о котором память ушла".

А в Багдаде распространилась молва о любви Кан-Макана и Кудыя-Факан, и женщины стали говоришь об этом, и у Кан-Макана стеснилась грудь и ослабли терпение, и мало осталось у него мужества. Он не таил от людей, что с ним происходит, и хотел открыть, как страдает его сердце от разлуки, но боялся упрёков и гнева Кудыя-Факан. И он произнёс:

"Когда б боялся укоров я той,

Чьё чистое сердце теперь смущено,

Терпел бы я долго, как терпит больной

Всю боль прижиганья, к здоровью стремясь..."

И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.

Сто тридцать девятая ночь

Когда же настала сто тридцать девятая ночь, она сказала: "Дошло до меня, о счастливый царь, что когда старший царедворец сделался султаном, его назвали царь Сасан, и он сел на престол своего царства и стал хорошо обращаться с людьми. И вот однажды он сидел, и дошли до него стихи Кан-Макана, и опечалился он о том, что миновало, и вошёл к своей жене Нузхат-аз-Заман и сказал ей: "Поистине, соединить траву и огонь - очень опасно, и мужчины не должны доверяться женщинам, пока глядят глаза и мигают веки. Сын твоего брата, Кан-Макан, достиг возраста мужей, и ему не следует позволять входить к носящим на ногах браслеты, и ещё необходимо запретить твоей дочери быть с мужчинами, так как подобных ей должно отделять". - "Ты прав, о разумный царь", - сказала Нузхат-аз-Заман.