Тысяча девятьсот восемнадцатый год - [4]

4

На Красной вилле.

Господин Шульц (сидит за завтраком и читает газету). Отстроено еще двести пятьдесят километров Восточной дороги. Недурно. В Калабрии и Сицилии — вот где следовало бы строить дороги. Прекрасный ландшафт. Историческими достопримечательностями прямо хоть пруд пруди. Но что толку от них без железных дорог, отелей, лифтов, ватерклозетов. Миллиарды можно бы там загребать.

Шахнер играет Марию Стюарт. Прекрасно сложена девчонка, премилая родинка на левой ягодице. Но достаточно ли этого для Марии Стюарт?

Акции металлургического завода «Софиенхютте» не поднимаются. Почему, дьявол их побери? Балансы лишены всякого полета фантазии. Всыплю же я директору!

Слуга. Какой-то молодой человек. Никак нельзя выпроводить.

Томас (следом за ним). Мое имя — Томас Вендт.

Господин Шульц. А, молодой человек… Вы живете там внизу, в домике через дорогу? Писатель? Поэт, так сказать?

Томас. Да, тот самый.

Господин Шульц. Теперь понятно, почему вы выбрали такой необычный час для посещения. Чашку чая?

Томас. Благодарю, не надо.

Господин Шульц. Но мне уж вы разрешите кончить завтрак. Завтрак лучший час дня. Созерцание, самоуглубление. Так сказать, богослужение. Стало быть, поэт? Я тоже пробовал силы. Выходило не так уж плохо. Но когда началась вся эта модная канитель: «Ода машине!», «Гимн шуму большого города» и т. д., - мне надоело. Этого у меня и так хватает за день. В конце концов поэзия — это нечто для сердца: просветление, идеал. Лазурь и золото. Или нет? Вы иного мнения?

Да выпейте же стаканчик мадеры. Неуютно себя чувствуешь, когда вы стоите так. Точно монумент.

Томас. Я вчера вытащил из реки человека, господин Шульц.

Господин Шульц. Прекрасный поступок. Вы получите медаль за спасение утопающих. «Это — высшее отличие, которое я могу дать», — сказал как-то его величество.

Томас. Это была девушка, ее имя Анна-Мари. Она бросилась в воду потому, что вы спали с ней.

Господин Шульц (чашка в его руках зазвенела о блюдце). Где она?

Томас. Она у меня.

Господин Шульц. Жива?

Томас. Жива.

Господин Шульц. Ну что ж. Значит, все в порядке. (Продолжает завтракать.)

Томас. В порядке?

Господин Шульц. Теперь малютка образумится. Возьмет деньги. Я предлагал. Тотчас же. Добровольно. Я не людоед. Четыреста марок. Вполне приличная сумма, на мой взгляд. Две новых сотенных и две старых.

Томас. Деньги предлагаете? Девушка доверчиво приходит к вам, вы наделяете ее черт знает чем и предлагаете денег? Эх, вы. Последняя капля человечности заглохла в вас под толстым слоем жира и сытости.

Господин Шульц. Вы полагаете, что эти четыреста марок следовало предложить ей в конверте?

Томас. Ей надо было предложить нечто иное, сударь, нечто большее, чем деньги. Каплю человечности.

Господин Шульц. Вы говорите о человечности? Красивое словцо для юбилейных речей, для партийных программ, для разговоров за чайным столом или для сцены. Но в практической жизни — ломаного гроша не стоит. Может ли девчонка уплатить врачу и аптекарю вашей человечностью?

Томас. Но в воду она бросилась именно потому, что вы не могли ей дать ничего, кроме денег.

Господин Шульц. Четыреста марок — это нечто реальное. С ними открыта дорога во всем мире, от Капштадта до Гельсингфорса и от Парижа до Иокогамы. За четыреста марок можно найти что пожрать и в пустыне Гоби. А с человечностью можно подохнуть с голоду на углу Унтер-ден-Линден и Фридрихштрассе.

Я вношу предложение, молодой человек: от меня она получит четыреста марок, от вас — порцию человечности.

Стаканчик мадеры? Не желаете?

Томас. Богач, вы самый нищий из всех, кого я знаю.

5

Комната Томаса.

Томас (один; перед ним рукопись). Готово. Какое бремя свалилось с плеч. Теперь — в путь, мое творенье. Буди! Разрушай! Действуй!

Был ли я честен до конца? Творил ли я ради красоты? Или успеха? Или ради себя? Нет, я был честен и строг. Я подавил в себе все, что мило сердцу. Я написал не то, что хотел, а что повелевал мне внутренний голос. Да, это хорошо.

Анна-Мари (быстро входит). Я была в бассейне. Плавала. Чудесно было. Я так довольна. А аппетит у меня! (Накрывает на стол, кипятит чай; вдруг весело рассмеялась.) Знаешь, эта старая галицийская еврейка Маркович тоже была в бассейне. Помнишь ее? На последнем собрании? Вот потеха. Что у нее за ноги. Волосатые, косматые. Право, ей бы следовало завивать эту шерсть у парикмахера.

Томас. Нехорошо смеяться над ней, Анна-Мари. Она всю свою жизнь отдала делу. Молодость, состояние — все. Семь лет просидела в тюрьме. Нехорошо смеяться над ней.

Анна-Мари (с виноватым видом). Не буду. Знаешь, я уговорилась с Эльзой посмотреть сегодня вечером новую танцовщицу в «Эспланаде».

Томас. А на собрание ты не пойдешь со мной?

Анна-Мари. О, я и забыла. Ты ведь собирался выступить сегодня. В первый раз. Если бы только эти люди не были так уродливы, угрюмы, грязны. И этот табачный смрад. Завтра у меня весь день голова будет болеть. Чай сейчас поспеет. Садись к столу. Ты сегодня опять много работал? Как твоя пьеса?

Томас. Готова.

Анна-Мари (ликуя). Готова! И ты — молчишь! (Бросается к нему на шею.) Томас, почему ты мне сразу не сказал? Я побегу к Кристофу. Мы разопьем бутылку вина. Ведь это надо отпраздновать.