Тысяча белых женщин: дневники Мэй Додд - [103]

– Их просят добровольно и временно перебраться в резервации в качестве первого шага к ассимиляции с нашим обществом, – отвечаю я, предчувствуя устроенную для меня ловушку.

Фими смеется своим глубоким грудным смехом.

– Понятно, – говорит она. – А что, если они не пожелают добровольно перебраться в резервации? Правильно ли я поняла, что тогда они смогут и дальше жить на этой земле, принадлежащей им исконно, уже много сотен лет, и где некоторые из них, в частности, я и мой муж, вполне довольны жизнью?

– Нет, Фими, – говорю я, смущаясь, и невольно вхожу в образ капитана Бёрка. – Им больше нельзя здесь жить. Вам нельзя здесь жить. Если вы останетесь здесь после февраля, вы нарушите закон и будете наказаны.

– Закон, установленный белыми, – говорит Фими. – Ведь белые, разумеется, высшая раса, принимающая законы, чтобы держать низшие расы в узде. Вот это, Мэй, и есть рабство.

– Черт возьми, Юфимия! – раздражаюсь я. – Это совсем не одно и то же.

– Нет? Тогда объясни мне разницу.

Но мне это, конечно, не под силу.

– Когда-то, – продолжает Фими, – мой народ силой увезли с родной земли. Мою мать забрали из семьи совсем еще ребенком. Всю мою жизнь я мечтала вернуться за ней. И теперь, когда я стала жить среди Людей, мне это в каком-то смысле удалось. Ближе, чем сейчас, мне уже не подобраться к родине моей матери, к своей семье. И я дала себе слово, Мэй, что так или иначе, но с этих пор я буду жить свободной женщиной, и я умру, если понадобится, защищая эту свободу. Я никогда не смогла бы сказать этим людям, что они должны подчиниться и перебраться жить в резервации или в представительства, потому что это означало бы забрать у них свободу, сделать их рабами высшей власти. Такова, друг мой, моя позиция в этом вопросе, и, что бы ты мне ни сказала, я не стану думать иначе.

– Но, Фими, – возражаю я, – зачем же тогда ты записалась в эту программу? Ты ведь образованная женщина; ты должна понимать, что ассимиляция, которой мы способствуем, – это процесс, при котором меньшее коренное население поглощается большим населением вторгающейся стороны. Таков ход истории, всегда так было.

– Ну, еще бы, Мэй, – говорит Фими со смешком, и, похоже, ее забавляет мое раздражение. – Таков ход твоей истории, истории белого человека. Но, уж конечно, не моей и не истории этих людей, наших новых сородичей. Моя история, история моей матери, такова, что нас согнали с родных земель, вырвали из семей и поработили на чужой земле. А их история такова, что их сгоняют с родных земель и казнят, если они не подчинятся. Растворение? Ассимиляция? Едва ли. Наша история едина в том, что нас лишают родной земли, грозят смертью и рабством.

– Вероятно, ты права, Фими, – говорю я. – И именно поэтому мы здесь. Чтобы убедиться, что такая история не повторится, чтобы доказать, что есть другой путь, мирный, при котором обе расы могут научиться друг у друга жить в гармонии, вместе. Наши дети станут окончательным аргументом в этом начинании и реальной надеждой на светлое будущее. Давай представим, что, к примеру, мой сын вырастет и возьмет в жены твою дочь. Только подумай, Фими! Их дети будут частью белыми, частью черными и частью индейцами. В этом отношении мы с тобой – пионеры, ты и я, в великом и благородном эксперименте!

– Ох, Мэй, – говорит Фими с неподдельной грустью в голосе, – да ведь плантации были полны мулатами – людьми смешанной крови и всех оттенков цвета. Я сама мулатка. Наполовину белая. Мой отец был надсмотрщиком. Дало ли это мне свободу? Приняла ли меня «высшая» культура? Нет, я все так же была рабыней. И во многих случаях мулатам приходилось тяжелее всех, ведь их не признавали ни черные, ни белые – для всех мы были изгоями. Твой капитан был прав. Ты видела полукровок рядом с фортами. Казались они тебе ассимилированными?

– Они находятся между двух рас, – сказала я без особой убежденности. – Но они все рождены женщинами притесняемой стороны от отцов-притеснителей. Мы, женщины, это ключ ко всему, Фими, мы, матери. Мы сходимся с шайеннами по своей доброй воле; и мы вынашиваем их детей как дары обеим расам.

– Ради блага наших детей надеюсь, что ты права, – сказала Фими. – Ты спрашиваешь, почему я записалась в программу? Как я сказала тебе много месяцев назад, когда мы ехали сюда в поезде, я записалась, чтобы жить свободной женщиной, не служа никому, никому не подчиняясь. И я уже больше не отдам свою свободу и решу иметь детей только тогда, когда буду знать, что они вырастут свободными людьми. Если же сначала мне придется бороться за их свободу, значит, так тому и быть. А быть рожденным в резервации – это не свобода.

И так мы с Фими можем спорить часами… Я защищаю добровольное подчинение в интересах будущей гармонии и, возможно, идеалистического будущего… Как участница программы, не имеющей прецедента, я это понимаю, в истории человечества. А Фими защищает противостояние, непреклонность и воинственный дух, воспламеняя тем самым своего мужа и всю воинственную часть индейского народа против прихода в агентства, против белого человека-захватчика и его солдат. Но у нас еще есть время – вся долгая зима, чтобы разобраться с этими вопросами и прийти к какому-то решению. Как всегда, мнения оставшихся в лагере относительно вступления крайне противоречивы. Некоторые из нас предпринимают упорные попытки внушить своим семействам, что это единственный разумный план действий. Зная, какое влияние имеют женщины шайеннов на мужчин, я направляю свои усилия на убеждение соседок по вигваму. Я описываю им всевозможные чудесные изобретения белых – с частью их они уже знакомы – и преимущества цивилизации, которыми они смогут пользоваться, бытовые удобства, столь милые женскому сердцу… Ибо, стоит расположить к себе сердца женщин – и вскоре за ними последуют и остальные.