Тышлер: Непослушный взрослый - [57]

Михоэлс словно ощущает общее с Беллой сиротство, а колыбельная, спетая на идише, заставляет вспомнить фильм Григория Александрова «Цирк», где кадры с поющим колыбельную Михоэлсом периодически вырезались. Антисемитизм крепчал! И это в фильме об «американском» расизме!

Юдес стойко «сторожила» Михоэлса, везде его сопровождала и не давала спутнику Михоэлса увести его «на день рождения друга».

Дадим слово Белле:

«Когда остался день до их отъезда, Михоэлс говорит: „Юдеске, мне неудобно, он ведь приехал со мной, я пойду посижу с ними пару часов и вернусь“. И Юдес отпустила… А утром узнала об этой страшной трагедии. Юдес сопровождала гроб с телом Михоэлса до Москвы»[190].

Из воспоминаний Тышлера мы знаем, что он встречал тело Михоэлса, убитого 13 января 1948 года, 15 января на вокзале. Тогда он, вероятно, встретился и с Юдес. Трагическая встреча!

Тышлер, судя по всему, прекрасно понял, что Михоэлса убили. Профессор Збарский, к которому он повез тело Михоэлса, скрыл гримом «ссадину на правом виске», а обнаженное тело Михоэлса, якобы погибшего в автокатастрофе, было «не поврежденным». Власть не очень-то и скрывала, что это ее рук дело.

В ту ночь Тышлер вместе с Фальком и Рабиновичем, тоже художниками ГОСЕТа, его рисовали. Но Тышлер рисовал не мертвого Михоэлса, — ведь «это был уже не Михоэлс», а «по воображению» — Михоэлса — Лира, трагического и наивного, с просветленным лицом, с улыбкой на губах… Таким увидел трагически погибшего Пушкина Василий Жуковский: «Что-то сбывалось над ним. / И спросить мне хотелось: Что видишь?»

И покатилось…

Михоэлс был председателем Еврейского антифашистского комитета (ЕАК). В ноябре 1948 года комитет был распушен, большинство его членов были арестованы и впоследствии казнены (август 1952 года). В историю вошла «ночь казненных поэтов» — Маркиша, Квитко, Бергельсона… В декабре 1948 года прямо из больницы был доставлен в тюрьму Вениамин Зускин, сменивший Михоэлса на посту директора ГОСЕТа. А в 1949 году ГОСЕТ был официально закрыт.

Тышлер был близок со всеми — с Михоэлсом и Зускиным, с членами ЕАКа. Кстати, есть интересная статья Г. Костырченко, вскрывающая суть этой «провокации» властей.

Вернувшиеся из поездки по Америки Михоэлс и Фефер, окрыленные успехом своей миссии, решились на «безрассудный поступок» — отправили Сталину письмо с просьбой передать Крым евреям для создания Еврейской Советской Социалистической республики. Сталин эту идею посчитал вздорной и отверг. А через несколько лет, после убийства Михоэлса, это дело, по «заказу» того же Сталина, было представлено как «международная шпионская интрига, направленная против государственной безопасности СССР»[191].

Дочь Тышлера Белла, приезжавшая в гости, вспоминает про чемоданчик, который стоял у отца возле дверей. Он ежедневно ждал ареста. Такой же чемоданчик с необходимыми в тюрьме вещами был собран у многих в те годы, в частности у Шостаковича. В это же время началась, постепенно усиливаясь, кампания против «безродных космополитов», направленная против евреев. Ее апофеозом стало развернувшееся незадолго до смерти Сталина позорное «дело врачей-вредителей».

Дочь художника Меера Аксельрода, поэтесса Елена Аксельрод, вспоминает, что на оборотной стороне тышлеровского плаката 1920-х годов против антисемитизма художники рисовали еще много лет — поддерживали свой дух.

Сам Тышлер в год закрытия еврейского театра сумел сделать очень важное и благородное дело — спасти бесхозные панно Марка Шагала, украшавшие фойе театра на Малой Бронной (ГОСЕТа). Где он их держал целый год, можно только гадать, но в 1950 году он их тайно передал в Третьяковку, где их поместили в глухие запасники. Мне рассказывали, как критик Александр Каменский разыскивал их в этих запасниках перед приездом в Москву Шагала в 1973 году. Последний художник ГОСЕТа протянул руку помощи — первому. К этому сюжету мы еще вернемся.

А пока что Тышлер опустошен и бесконечно несчастен. Судьба вновь уберегла его от тюрьмы — он, как древнегреческий певец Арион (у Пушкина), спасся, когда остальные погибли.

Но единственное его желание — уйти, скрыться от всех тех бед, которые на него обрушились.

Александр Каменский запечатлел в мемуарах о художнике выразительный эпизод. В конце 1948 года происходило какое-то очередное собрание московских художников. Тышлер устроился на «приставных местах», рядом с молодым Каменским. Докладчик провозгласил, что «закрытие Музея нового западного искусства большая победа реализма», — а Тышлер обернулся к Каменскому и сказал с язвительной интонацией: «Еще несколько таких „побед“ — и не будет ни реализма, ни вообще искусства…»[192]

Не осталось ни улыбок, ни веселых шуток. Горечь и ирония.

Некогда Пушкин писал, обращаясь к жене: «Пора, мой друг, пора! / Покоя сердце просит…»

Эти стихи наверняка читала Саше Тышлеру наизусть соседка, Елена Гальперина. Пушкин был их общей любовью. Пушкин звал жену в Михайловское, но также и в некие идеальные «метафизические» дали, некий «вечный приют» страждущих душ.

Тышлер поступил, как собирался поступить Пушкин. На деньги от Сталинской премии он купил в своей любимой Верее участок земли и в 1950 году выстроил там по своему проекту Дом. Дом — убежище, дом — «вечный приют», дом — отдохновение для глаз и для сердца. И зажил там с верной Настей, проводя большую часть года — от ранней весны до поздней осени, а иногда и зимы. Впоследствии в беседах с М. Таврог Тышлер говорил: «…меня спасла и вернула к жизни природа. Я стал ходить с этюдником и зонтом, писал этюды, вернулся в жизнь»