Tyrmä - [7]

Игги вместо ответа только пожал плечами и вздохнул.

В той далекой прошлой жизни, когда зловещий выстрел в Сараево скосил эрцгерцога Фердинанда, в разразившуюся Мировую войну угодил совсем молодой карельский парень. Родом он был из Александровской слободы, поэтому призыв в армию был культурный: повестка — проводы — полк Олонецких егерей — убытие к театру военных действий.

Глазом не успел моргнуть, а уже в Галиции. Уже нужно стрелять, уже нужно бежать, уже нужно окапываться. И снова — стрелять, бежать, окапываться. Разница только в том, в какую сторону совершать все эти телодвижения. Если к врагу — то наступление, если от врага — то, соответственно, отступление. Голова кругом пойдет.

Да еще вши, да еще сырость, да еще совершеннейше сволочное местное население.

Если генерал штаба Александр Андогский, составляя свои перспективы для войны в Афганистане писал, что «все население имеет ярко выраженную бандитскую наклонность», то про население Галиции можно было написать: «сволочи».

В этом убедился сам Игги, когда в очередном марше — то ли вперед, то ли назад — совершил роковую тактическую ошибку. Он отстал от своих. Впрочем, можно было посчитать и так: свои его бросили.

Дело-то было плевое. Дело-то было пустяковое. Схватило живот у молодого егеря — нешуточно схватило, никак не отпускало. Или в штаны кидай, или — в туалет типа сортир, призывно расположившийся в одном из дворов, мимо которого и был марш.

— Я - сейчас, — сказал он унтер-офицеру. — Я — минутку. Погодите.

Только кивнул головой командир. Беги, мол. Ну, а сами дальше пошли. Невелика птица — догонит.

Вышел Игги, точнее, его тогда звали совсем другим именем — светским, из сортира в явно улучшенном расположении духа. Огляделся в поисках товарищей, да и рухнул, как подкошенный.

Так бывает, если кто-то недобрый огреет дубинкой сзади по голове. То ли хозяин туалета, то ли просто незнакомый прохожий — человечина с активной жизненной позицией. Сволочь галицкая, одним словом.

А Олонецкие егеря ушли дальше и думать забыли о потере своего бойца. Даже унтер-офицер не вспомнил. Куда там, если снова пришлось стрелять, бежать, окапываться!

Пленили Игги, упаковали в телегу и отправили в тыл. Да не простой тыл, а в австрийский. А вместе с ним несколько десятков жителей этой полузабытой галицкой деревни тоже отправили. Странное дело!

Вообще-то, не очень, чтобы странное. В деревнях как? Разделение в деревнях. Кто богаче, кто зажиточнее, а кто — не очень. Вот эти, которые «не очень», живут своей жизнью и грезят. Мечты их просты: как бы так сделать, чтобы прочие земляки жили хуже, чем они сами. Не нужно, чтобы сами жили лучше, нужно, чтобы вокруг жили хуже. Уж такой деревенский менталитет. Тем более, в Галиции.

Вот и пошла в приграничных с Австрией землях мода — выявлять «русинов», то есть, как бы, русских, ну, и прочих тоже. У кого можно что-то отжать — тот и русин. Даже еврей — тоже русин. Точнее, в этих местах евреев не проживало — жили жиды. А! Без разницы: жид — он завсегда русин!

Вот и попал Игги в обоз с несчастными деревенщинами. Побитые, растерянные и остро надеющиеся, что «господа австрийские офицеры непременно разберутся и отпустят их по домам». Ага, отпустят.

Жиды очень быстро в сложившейся ситуации сориентировались. Они по природной своей сущности очень легко могли отказаться от всего нажитого непосильным трудом за былые годы, лишь бы жизнь и свободу не отбирали. Справедливости не нужно, нужно всего лишь, чтобы их отпустили. А потом уже можно и снова в рост пойти — не в первый раз на этой Земле и в этой Истории.

Нежидам же важна справедливость. И за справедливость эту они готовы были и свои жизни положить, и жизни своих близких. Эх, русины!

По мере приближения к конечной части их маршрута становилось понятно, что господа австрийские офицеры, которые встречались все чаще и чаще, вовсе не склонны в чем-то разбираться. Вот отобрать что-то для себя полезное — это пожалуйста!

Все жиды дорогой куда-то рассосались, а пожитки «русинов», что были впопыхах схвачены в то время, когда их самих схватили, таяли. Игги смотрел по сторонам и на ус наматывал. Имущества у него с собой не было ни грамма, скатку шинели отобрали еще в месте пленения. Поэтому материально он никого не интересовал. А то, что он был солдатом вражеской армии, может быть, даже знающим «военную тайну» — на это всем было глубоко наплевать. Не били — и то ладно!

Ехали они, ехали — и, наконец, приехали. «Что за станция такая — Бологое, иль Каховка? А оттуда говорят: это, братцы, братцы, это»…

Талергоф.

И стоял Талергоф уже с осени 1914 года. И смердел Талергоф, стало быть, уже почти два года. Не вонял, не источал дурностный запах, а именно — смердел. Потому что смерть была в Талергофе, потому что жизни не было в Талергофе. И находились внутри Талергофа одни смерды.

Снаружи, правда, были господа австрийские офицеры.

3. Талергоф

Талергоф — это поле, некогда поросшее травой и взметнувшимися к небу редкими деревьями. Вокруг колючая проволока и толстые австрийские солдаты, а также установленные на подиумы пулеметы «Максим». А за полем — глубокий овраг, словно земля здесь специально треснула, являя взору ход в саму преисподнюю.