Tyrmä - [2]

Однажды промежуток времени между каплями сделался огромным, растянутым просто невероятно, просто чрезвычайно великим, словно бы эта капель вовсе прекратилась. Вместо звука накатила ужасная боль, от которой все вокруг сделалось раскаленным и белым до такой степени, что появилось уверенность, это именно его страдания заставили мрак расплавиться в неузнаваемое и непознаваемое. И тотчас же пришло внезапное облегчение, которое вливалось в Антикайнена, словно он пил его, как воду.

Надо было сделать только один глоток, чтобы вновь не унестись раскаленным потоком, чтобы снова услышать, как звучит капель, чтобы замереть на месте и не сползать в никуда, или в куда — чтобы все оставалось, как прежде, чтобы во всем мире существовало только это «кап-кап».

Тойво сделал глоток. Он не понимал, как ему это удалось — ведь у него, вроде бы, и тела никакого не было — но что-то где-то явно изменилось. Вернее, пошло иначе, нежели миллион лет до этого. Холодное и чуть сладковатое — что-то очень естественное для этого мира — оказалось в центре его ощущений и разлетелось, вдруг, по всем его атомам, принося с собой и прохладу, и потворство покою, и крохотную искру жизни.

Мало — следует глотнуть волшебный эликсир еще, заполучить еще одну крохотную частичку жизни. Нельзя позволить страданию стать в ощущениях единственной доминантой. Никак иначе: доминанта — это то, что доминирует. А также играет в домино с доминиканцами. Смутный образ монаха-доминиканца, перешибленного гигантской костью домино «пусто-пусто» взорвался в мозгу, едва только успев возникнуть.

Снова откуда-то, словно бы издалека, раздалось «кап» — и Тойво сделал еще один глоток. Опять «кап» — новый глоток прохлады.

Сначала он начал чувствовать, что у него есть тело, и нормальное состояние его — не газообразное и даже не жидкое. Потом в это тело опять прокралась боль. Ну, не такая, чтобы заслонить собой все мироздание, но местами болело очень даже порядочно. Боль приходила и отступала, и теперь, звуки «кап-кап», казалось, управляли ею: в тишине было покойно, но каждый отголосок капели, словно бы, неизбежно возвращал страдание.

Антикайнен жил, но жизнь эта была сродни росту цветка: извне он принимал какую-то жидкость, столь полезную для себя, в себе он ощущал боль, а в прочем мире для него было только это «кап-кап». Так, вероятно, живут самые безмозглые растения, типа крапивы и лебеды с мокрицей. Наделенные же своим особым «цветочным» интеллектом орхидеи, бегонии или какие-нибудь калы, которые еще и цветками крутят, подглядывая за солнцем, воздух ароматизируют и соблазняют разных ворчливых пчел и прочих не менее ворчливых насекомых, чтобы те помогли им разобраться в насущном вопросе тычинок-пестиков.

Прошли десятки и сотни лет, и Тойво, совершая очередной глоток, вдруг, оценил, что у жидкости другой вкус. Помимо прежнего к нему было примешано что-то не вполне растворимое, что-то другое, что, без всякого сомнения, имело название «хлеб». Но его организм вовсе не отверг эту хлебную кашицу. Самым решительным образом организм заявил, что некоторые атомы в своей особой совокупности образуют его желудок. И этот желудок взвыл требовательно и призывно: «жрать давай!»

Это было несколько неожиданно, даже боль поспешно ушла в неизвестном направлении — скорее всего, затаилась где-то поблизости. И Тойво понял, что где-то есть холод, где-то — тепло, а желудок воет, как мартовский кот. Вероятно, такой вот был триумф — организм начал пробуждаться.

И пробудился бы, да вернулась боль, потом звуки капели, а потом все исчезло.

Еще несколько раз Тойво глотал хлебную кашицу, запивая жидкостью, принимал страдание, слышал и вновь прекращал слышать «кап-кап». А потом на него обрушилась мысль: «Что это?»

Ответа, конечно же, найти не удалось, зато желудок замолчал, весь удовлетворенный, или же наоборот — потрясенный.

«Что это?» — опять возникло в голове.

«Mika, mika, mikaaaaaaa», — слово начало гулять внутри его сознания, отражаясь, как эхо в горах, от стенок узилища этого самого сознания. Тойво выяснил, что у него есть голова. Действительно: где еще может прятаться сознание? У некоторых, вероятно, в заднице. Но у него — определенно в голове.

«Tama on», — прошелестело и угасло.

Голова начала раскалываться от боли. А еще спина и рука. Живот, явно потрясенный соседством со столь важными органами, затих — вероятно, переварив, между делом, все, что ему было нужно переварить.

Тойво провалился в нереальность, однако на этот раз не в пустую, темную, или же раскаленную. Что-то мельтешило на грани его восприятия, что-то дергалось и дрожало.

«Там», — ему показалось знакомым это слово. Эх, еще бы пару глотков, и он определил бы, что же «там»?

Ого, да у него голова уже полна мыслей — сумбурных, бессвязных, бредовых, обрывочных, но все-таки о чем-то думалось! Трудно было уцепиться за них и понять смысл, но это уже шаг вперед. А там — что было там? Там было прошлое. И боль эта вся из прошлого.

Тойво постарался напрячься и застонал. И тотчас же расслышал слова, произнесенные другим человеком:

— Спокойно, паря, все у тебя будет хорошо. Попей-ка еще водички.