Тяжелый удар; Карусель - [2]

Он смотрит на Лонию, грозно сдвинув брови.

— Отвечай же!

— Да, папа, — шепчет Лония.

— Вот это совсем другой разговор! — Оскар так и расцветает.

Отец опять больно наступает мне на ногу.

— Тогда, как говорится, по рукам? — Он протягивает через стол свою лапу.

— По рукам, Петер! — Оскар крепко ее пожимает, и оба глядят на нас.

— Расцеловаться теперь бы надобно, — вслух размышляет папа Лонии, и мой отец соглашается:

— Верно, верно, так оно и должно быть!

Мы с Лонией встаем, и я нежно целую ее в такие близкие, такие милые, что даже сердце сжимается, сухие губы.

— Так-то… — Родители довольны. — Это вам не игрушки! Век вместе жить, не день позабавиться.

Садимся все, но отец отодвигает вдруг стул.

— Слышь, Оскар, у меня там в портфеле… — Заговорщически подморгнув папе Лонии, он выходит в переднюю. Оттуда долетают щелчки замка.

Скоро отец появляется в дверях с крутобокой бутылкой коньяка в руках.

…А час спустя, когда нам удается с Лонией незаметно выскользнуть в переднюю, я слышу его голос.

— Ты заметил, Оскар, как мой рыпался поначалу, не хотел отвечать? Вот шельмец, а? Но я ему коротко и ясно: станешь, дескать, жить с ней в мире и согласии? Молод еще, ум телячий, сам не знает, что хочет, С таким только по-строгому да по-решительному. Слышал, как он шепнул: «Да, отец…»

— Твоя правда, Петер! — говорит папа Лонии. — Мою тоже в ежовых рукавицах держать надо. Ну, теперь-то я спокоен — за порядочного человека выйдет. Поживут вместе и попривыкнут друг к дружке, как мы в свое время с женой. А ты как считаешь, Петер?

— Еще как попривыкнут! — энергично подтверждает мой отец. — Да еще детишки пойдут1 Не наглядишься!

— Хо-хо! — смеется Оскар. — Выходит, станем мы с тобою дедушками?

Ласкаю волосы Лонии, и мы оба слышим, как они чокаются.

— Прозит, дед!

— Твое здоровье, дедушка, хе-хе!

Теперь они уже не стесняются своих натруженных, черных от неотмываемой металлической пыли рук.

Добрые наши старые ребята!

— Куда это оба подевались? — говорит Оскар. — Сейчас их найду.

Руки Лонии соскальзывают с моих плеч.

— Пойдем, скажем им.

— Пойдем.

Мы входим в комнату, где сидят наши отцы, и Лония говорит:

— Выпьем за то, что сегодня исполняются ровно три недели, как мы с Янисом зарегистрировались!

— Приглашаем вас в следующую субботу на свадьбу! — добавляю я.

Наши «дедушки» теряют на миг дар речи. Для них это, конечно, тяжелый удар.

КАРУСЕЛЬ

Я должен был летом уплыть за буйки, — мрачно думал Мунтис. ногами расшвыривая опавшую листву, — вот в чем беда. И сделать это еще до Иванова дня. Оставить далеко позади белый, слепящий пляж, визг ребятишек и девчат, и кружить над зеленоватой бездной так долго, пока не подойдет моторка спасательной службы и покрытые бронзовым загаром парни атлетического телосложения, щурясь от солнечных бликов на морской глади, грубовато-фамильярным тоном не прикрикнут на меня: «Что, парень, жить надоело? А ну-ка, давай к берегу!»

Я выплюнул бы тогда попавшую ненароком в рот, взбаламученную винтом воду, окинул бы их надменным взглядом и ответил вопросом на вопрос: «Не подскажете ли, случаем, к какому именно?»

Парни, конечно, так бы и взвились — ведь за тонущим в мареве горизонтом, на расстоянии каких-нибудь двухсот километров, лежит страна суровых ветров Швеция. Но тут же поняли бы, что, даже преодолей я каким-то чудом это расстояние, мне — голому, мокрому, полузастывшему — нечего там было бы делать. Одежку-то, разумеется, кое-какую бы выдали, но жизнь в Швеции — для меня уже не жизнь. Человек должен держаться родины крепче, чем утопающий за пресловутую соломинку, иначе он быстро идет ко дну.

Парни грозили бы мне штрафом, но я бы сказал: «Ладно, ребята! Пошутили, и хватит! Можете ехать, я сейчас…»

И, перевернувшись ловко, словно дельфин, со спины на грудь, блестящим кролем понесся бы к берегу. Как торпеда. Спасатели долго смотрели б мне вслед и качали головами.

А я тем временем выходил бы уже из воды, и, ступив на горячий песок, кинул бы кругом скучающий взгляд. Разве это море? Теплая водичка, растрепанный ветром, полузасохший ивняк, детишки с голыми попками, шуршащие под ногами обертки мороженого… Скука зеленая! Другое дело — Северный Ледовитый океан: ревущие валы, низко летящие черные тучи, крик буревестников… Стихия!

Мунтис ногой отбросил вылупившийся только что из своей колючей оболочки коричневый, поблескивающий каштан. «Я должен был летом уплыть за буйки, в этом-то и вся беда. Возможно, поэтому мы и расстались с Шарлоттой. Но я туда не уплыл, потому что не родился пловцом. Сорок — пятьдесят метров, и я уже задыхаюсь, сердце поднимается куда-то в горло…»

Парень брел устало, нехотя, сунув руки в карманы плаща и вздернув плечи. Стал накрапывать мелкий октябрьский дождик, запахло осенью. Мунтис свернул в парк. «В это время года я всегда становлюсь несколько сентиментальным, — подумал он с легкой грустью. — Осыпающиеся листья, голые ветви деревьев, стаи галок… А весной даже не замечаю, как прилетают скворцы. Странно…»

В стороне от дорожки два старика готовились замуровывать дупло столетней липы. Размешивали в ржавой жестяной лохани раствор и громко дивились, как это липа еще не рухнула. Дупло глубиною с человеческий рост было тщательно очищено от трухи, сейчас его наполнят кирпичами и зальют раствором. Мунтис остановился. Старая липа… Однажды туманным вечером в дупле спряталась Шарлотта. Девушку выдал ее смех. А теперь старики готовят раствор, чтобы гуда не юркнула уже ни одна девушка…