Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle - [33]

Случилось это летним воскресеньем, когда после обычного похода в церковь и обеда они в уютной обстановке попивали кофе, беседуя о происходивших в дальних странах войнах; отец обрезал кончик сигары, в сущности довольный, что еще одно воскресенье проходит без визитов, что позволяло заняться домашними делами. Здесь же сидел и Кинг с высунутым от жары языком, нетерпеливо ожидая, когда сможет уйти с хозяином. Они расположились под большим ореховым деревом, пробивавшееся сквозь листву солнце рассыпало веснушки по скатерти, а иногда и по дорожкам, посыпанным гравием. Без гостей и без старшего брата, учившегося за границей, семья оказывалась очень маленькой. Гортензия чувствовала себя в то воскресенье как в тюрьме, как бы ни был красив день с тихой вереницей облаков на небе, с освещенным переменчивым солнцем садом, наполненным всевозможными летними ароматами; она чувствовала себя как в те дни детства, когда ей не разрешали играть с другими детьми, и все происходившее без подруг, вкусная еда, песочница в собственном саду, ожидание взрослых гостей и торта — все это казалось бесконечным и лишенным смысла… Гортензия долго сидела, не произнося ни слова; она принесла сахар, забытый прислугой, она играла с Кингом, чтобы не думать о том, чего ей не хватало. Но Кинг не хотел валяться на спине, он только тихо рычал и снова садился рядом с отцом. Гортензию охватывал ужас от того, каким долгим будет этот прекрасный день; она сидела в плетеном кресле, все ждали кофе, торопиться было некуда, отец курил, а Гортензия думала о городе, наполненном людьми, это был не тот город, в котором она хотела бы оказаться, — в тот день такого города просто не существовало. Да и за городом в это время бродили толпы, там тоже не найти одиночества. Они сидели и ждали кофе, и Гортензия рассказала о художнике, которого недавно повстречала и который дал ей первые уроки, да, она прямо-таки увлеклась рассказом — все живое, что еще оставалось вокруг, вдруг оказалось связанным с этим малознакомым художником!

Отец похлопывал собаку. Потом он спросил:

— А как его, собственно, зовут?

Гортензия ответила.

Имя его оказалось, вопреки ее ожиданию, совсем не таким уж неизвестным — именитость учителя вызвала у нее прилив гордости, — однако реакция на это имя была совсем не той, на какую она рассчитывала.

Отец сидел так, словно получил известие о каком-то несчастье, погрузившись в глухое молчание, непонятное Гортензии. Дома вечно относились ко всему так серьезно, считая все важным. Наконец кофе был готов: вода закипела, мать погасила огонек под стеклянной колбой, все смотрели, как темная жидкость наполняет сосуд. Никто не прерывал молчания. Мать разлила кофе по чашкам, взяла серебряную сахарницу и спросила отца, положить ли ему сахар.

— Я бы не хотел, — произнес отец, — чтобы ты продолжала ходить к этому господину Райнхарту.

— Почему? Почему нет?

Они пили кофе, то есть держались за изящные чашечки, только отец не притрагивался к своей. Он ответил:

— Я сказал тебе, Гортензия. Поверь, что у твоего отца есть на то причины. Надеюсь, что ты меня поняла.

О причинах, сделавших его таким неумолимым, Полковник ничего не сказал и позднее, когда встревоженная дочь пожелала переговорить с ним наедине. Он был несколько смущен, не рассержен, а скорее опечален тем, что теперь вот и Гортензия начинает доставлять ему неприятности, а так он оставался таким же молчаливым, как и за кофе; существовали вещи, о которых Гортензия даже не подозревала, не говоря уж о том, чтобы она могла их оценивать. Гортензия, разумеется, думала только об одном — о том, что художник жил с женщиной вне брака, без благословения. На самом же деле это было бы, узнай об этом отец, самым незначительным из всех обстоятельств, почти ничтожным в сравнении с тем, что обеспокоило Полковника, как только он услышал имя художника. Ни о каком продолжении занятий, подтвердил он, не может быть и речи.

Когда Гортензия в следующий раз появилась в мастерской Райнхарта, теперь уже тайком, художник показал ей разные наброски, сделанные в путешествии, изображения моря, скал и птиц, раковин и бухт…

В другой раз он рассказывал о том, как ходил под парусом.

Гортензия поймала его на слове. Дома, на озере, признался он, ему еще не приходилось этим заниматься. Когда они и в самом деле прыгнули в качающуюся яхту и художник уже скинул куртку, берясь за руль, человек, дававший яхты напрокат, еще раз спросил его, действительно ли он умеет управляться с парусами. Нетерпеливо развевались флажки. Совершенно не было времени рассказывать еще и этому незнакомому сопляку про его приключения в Далмации, про плоскодонную барку, красные рифы, бушующий прибой, маленький островок с маяком и все то, о чем художник так подробно рассказал девушке. «Оп-ля!» — воскликнул Райнхарт, когда они налетели на первый же буй, так что яхта затрещала, а этот тип с сопливым носом, стоявший на мостках и следивший за этими заносчивыми людьми, состроил такую рожу, будто они разнесли вдребезги весь его сарай, все его хозяйство.

«Ничего, разберемся!» — утешил он девушку. Тогда, на море, все было проще, без церемоний. Да и лодка была совсем другой, Боже мой, старая такая рыбацкая плоскодонка, добротная посудина, после удара о кровянисто-красные скалы от нее летели щепки, но это никого не волновало, потому что дерева на нее не пожалели. Никто не строил рожи, и объясняться ни с кем не требовалось, потому что он был один-одинешенек. Далеко на горизонте дымил черный грузовой корабль, шедший из России, а больше никого, разве еще такая же барка, направлявшаяся в порт под полными ветра, пестрыми и драными парусами, маленькая плавучая гора золотых дынь. Это был настоящий простор. Единственное, о чем следовало заботиться, — это постараться не захлебнуться в окружающей его великолепной синеве и вернуться на сушу. Да, собственно, и этого никто от тебя не требовал, ты был совершенно свободен. Казалось, что волны забавляются с тобой: они тянули тебя прочь от берега, а потом швыряли обратно, и так повторялось снова и снова. Едва удавалось выбраться из грозных рифов, один свободный вдох перед тем, как рвануть руль, — и барка снова оказывалась зажатой среди рифов, обдаваемая кипящей пеной! Однажды прошло три часа, прежде чем Райнхарту удалось одолеть совершенно смехотворную скалу, и он был мокрый, как кошка-утопленница, но гордый, когда вновь увидел порт. Не благодарный, а гордый, довольный, счастливый, обессилевший. У маленького причала бил прибой, и пенистая вода взлетала фонтаном вверх там, где находила щель между камнями. Опасаться, что брызги еще раз накроют тебя с головой, было бессмысленно, он только отер рваным рукавом лицо, рот был полон вкуса соли, и нуждался он тогда только в добром наборе подходящих проклятий. Как только барка входила в гавань, надо было быстро рвануть канат, и парус тут же падал вниз, хлопая на ветру, голая мачта моталась из стороны в сторону, а лодка с глухим стуком билась, словно разъяренный бык, о камни причала, пока к ней не подбегали наконец с ржавой цепью…