Тяжелые люди, или J’adore ce qui me brûle - [26]

Ивонна готовила на открытой плите.

Ее образ жизни представлялся Ивонне также прекрасным, часто невероятным, так что она целыми неделями, словно можно было спрятаться от судьбы, просто не желала осознать: ничего не получается, и с Райнхартом тоже. До чего же мало в нем было мужского! В любви нужна честность как нигде больше. От того, что она знала, как он счастлив, все предстоящее становилось еще ужаснее, еще неизбежнее. Она ждала и надеялась, все ждала и надеялась, что он это поймет. Ее исповедь Райнхарт воспринял так, словно он неуязвим; добрый дух хранил его от любого суетного и мелочного жеста прощения. Что он делал? Продолжал блуждать в мечтаниях, словно не понял ничего, совершенно ничего; ее охватывало отчаяние от того, насколько, существуя рядом с ней, он оставался по-юношески самодовольным, ни о чем не подозревающим!

— Ты и правда считаешь, — спросила она его как-то, — что нет никакой другой возможности? Я имею в виду деньги.

Райнхарт рассмеялся.

— Детка, — сказал он. — Ты опять с этим. Я ведь тебе говорю, что это ничего для меня не значит. Действительно ничего.

Для него ничего не значило, если бы другой мужчина оплатил ей эту поездку. Так оно и было. А она хотела дать ему еще один шанс.

— Три сотни франков, — рассуждал он в своей великодушной манере, — разве это деньги для такого человека, на которого работают восемь сотен рабочих! У которого такой синий лимузин! Я, право, не понимаю, почему ты делаешь из этого такую историю, Ивонна.

На мгновение, когда Райнхарт набивал свою трубку и уже собирался вновь обратиться к другим вещам, зримым и отрадным — это был их первый вечер в Тессине, они ели в трактирчике прямо на улице, только что с поезда, — он все же почувствовал, что его подвергают испытанию, что нужно подсобраться, как того ожидают женщины, задуматься, дать отчет, прежде чем ему будет позволительно раскурить трубку и продолжить наслаждение чудным вечером.

— Между прочим, я его не знаю, этого Хозяина, — спокойно заявил он. — Но он-то наверняка знает, что ты тут не одна.

— Это ему известно.

— И тем не менее он оказал сказочную любезность? Хотя, естественно, все дело в том, как он тебе все это предложил! Об этом ты, кстати, никогда не сообщала.

— Потому что ты никогда об этом не спрашивал, Юрг.

Он и в этот раз не спросил, а сунул в рот трубку, непроизвольно, вопреки собственному намерению.

— Короче, — произнес он, уютно развалившись в соломенном кресле и поглядывая на поднимающийся из трубки дым, — я вижу человека с восемью сотнями рабочих и синим лимузином, который, между прочим, оказывает сказочную любезность, желая выбросить три сотни франков на ветер, то есть на все-таки заслуженный отдых молодой женщины, которая была его служащей и с которой случилась такая незадача, что она оказалась знакома с молодым художником…

Быть может, сказал он себе после некоторого размышления, им движет нечистая совесть? Или он и в самом деле вообразил, что может купить Ивонну? Наконец, он не мог полностью исключить и то, что дело идет просто о милом человеке, лишенном дурных намерений. Да и что вообще значат деньги? Один зарабатывает их картинами, которые удаются ему семь раз в году, а продажа — два раза; другой зарабатывает их, просто побеседовав с клиентом за чашечкой кофе, а то и этого не требуется: где-то там существует таинственный мир процентов с капитала.

— Три сотни франков! — произнес он еще раз, почти с издевкой, в свою дымящую трубку наигранным голосом. — Или ты думаешь, что у меня тут есть волшебная палочка, чтобы их достать?

Ивонна только молча посмотрела на него!

Тогда ярче, чем когда-либо прежде, она ощутила, что в ней что-то сломилось. Тогда, в первый день их поездки, всего на мгновение ей стало ясно, что надо все бросить, вернуться, не медля ни минуты. Она этого не сделала. Наверное, не смогла. Как-нибудь потом, оглядываясь на свою жизнь, она спросит себя: что бы изменилось, сделай она это тогда? Почему бы не спросить? Судьба человека, рожденного для долгой жизни, висит на ниточке, зависит от настроения одного вечера, от смешного случая — от того, что именно в тот момент подошла официантка, Ивонна заплатила, скользнула в поданный ей плащ и отправилась в путь, идти по которому она, предупрежденная проницательным знанием, ни за что на свете не желала.

По дороге к их деревне, до которой добраться можно было только пешком, Райнхарт трогательно старался развеселить подругу, обхватив ее узкие плечи, показывая ей восходящую луну, висевшую над зарослями ольхи словно цветной фонарик, игрушка для маленьких девочек. Они поднимались среди стен виноградников, по переулкам, наполненным окаменелым лунным светом, через путаницу теней и лестниц под черными гирляндами лозы, все выше и выше над полями и болотами, полными стрекочущих сверчков. Райнхарт отобрал у нее все вещи, сам нагруженный рюкзаком, чемоданами, плащами и хлопающим мольбертом на спине. Время от времени он останавливался, от радости и счастья, не от усталости. Звездная ночь, виноградная ночь, ночь летучих мышей! В воздухе витал сладкий и пьянящий аромат осени. Пока он стоял, ожидая молчавшую Ивонну, на него сошло странное ощущение счастья как пронзительно-ясного осознания часа, за который придет расплата! Черные силуэты листвы и деревьев, горы, словно спины спящих в лунной ночи, облака, ощущение сиюминутности, пустота нереальности, похожей на сон, — а когда-нибудь все это обретет тяжесть воспоминания, какой-нибудь дом, осыпанный мелом лунного света, — однажды ты будешь рыдать об этом, закрыв лицо руками!..