Тяжелая душа - [51]

Много воды утекло с тех пор, как возникло само понятие «потерянное поколение». Совершенно очевидны принципиальные отличия Керуака от Хемингуэя или Эмиса от Олдингтона[317].

Что же отличает разочарованную, «рассерженную» и «судорожную» молодежь нашего времени от их давних и недавних предков, от лишних людей прошлого века, от дадаистов[318] и «ничевоков»[319]?

Прошло четырнадцать лет с тех, как над Хирошимой и Нагасаки взорвались первые атомные бомбы. И с тех пор над миром нависла зловещая тень атомной войны. Изо дня в день в солидных научных журналах и грошовых листках, по радио и по телевидению, с церковных амвонов и с эстрад кабаре, с парламентских трибун и в классах начальных школ шепчут, говорят, кричат о неизбежности атомной войны, несущей гибель всему человечеству.

Именно в этой атмосфере вырастали молодые западные литераторы. И многие из них всерьез поверили, что живут в последние годы существования вселенной, что все предшествующие века развития культуры и науки, политической борьбы, творческих исканий понадобились лишь для того, чтобы подвести человечество к атомному самоубийству.

Отсюда и возникают абсолютный пессимизм, неверие и своеобразное презрительное отчаяние молодых людей, считающих себя последним поколением человечества. Отсюда их отвращение ко всякой общественной деятельности, неверие во всякую политику и всякую науку, отсюда их болезненное тяготение к простейшим и мгновенным радостям — «а после нас — хоть водородная бомба».

Вероятно, нечто подобное происходило в христианских странах Европы в 999 и тысячном году, когда ждали конца света. Но только от тех времен почти не осталось литературных памятников.

Однако своеобразие нынешней исторической обстановки определяется не только этими мрачными, болезненными чертами. Действие рождает противодействие. Небывалая по своим масштабам угроза атомного уничтожения привела и к небывалому в предшествующей истории массовому движению борьбы за мир, рождая небывалое по своему размаху стремление к общечеловеческой солидарности.

И в этих условиях нет места для литературы эстетического отшельничества. Даже самым разочарованным художникам некуда бежать от действительности. Башен из слоновой кости[320] давно уж не воздвигают, и для атомного убежища они не годятся.

Вот почему в развитии мировой литературы творчество «рассерженной» молодежи, в конечном счете, не есть главная, магистральная линия.

Два слова о двух статьях [321]

Во-первых, о статье К. Померанцева («Р<усская>м<ысль>». 31-III, 59), точнее, о том, что он говорит по поводу Зинаиды Гиппиус.

З. Гиппиус не признавала деления в литературе по половому признаку на «поэтов» и «поэтесс». «Поэзия не баня, — говорила она, — чтобы в ней была мужская и женская половина».

И вот на основании этого утверждения Померанцев решил, что Гиппиус всю жизнь страдала специальным «complexe d’inferiorite»* [ «Комплекс неполноценности» (фр.).].

Можно же вообразить этакий вздор! Уж ежели Гиппиус каким-либо комплексом страдала, то, скорее, обратным — гордыней, которую «отцы пустынники и девы непорочны»[322], понижая голоса, называли «сатанинской». И неслучайно в кругу иерархов — участников религиозно-философских собраний ее прозвали «Белая дьяволица».

Говорю об этом не для спора. Ни спорить, ни убеждать в чем-либо Померанцева — я не собираюсь. Я лишь хочу подчеркнуть его недобросовестность и безответственность как литературного «критика», что при его способности в высшей степени досадно.

Из всего, что З. Гиппиус написала, а написала она немало (кстати, Эдуар Эррио как-то сказал, что перед ней Французская академия должна бы преклониться), из всех ее рассказов, статей, стихов Померанцев читал две-три статьи и несколько стихотворений, Т. е. — ничего. А Гиппиус из числа авторов «герметических» и открывается не сразу.

Но есть за что Померанцева и похвалить. Отвечая в той же статье Ульянову по поводу освободившегося места первого поэта эмиграции и кандидатов на него, он высказывает одну верную мысль. «Звание «первого», «наилучшего» или «наиболее значительного» поэта, — говорит он, — присваивается историей. О современниках правильнее было бы говорить “любимый”». Верно. Я бы еще подчеркнул, что история в своей оценке не ошибается никогда. Не было такого случая, чтобы поэт, скажем, вроде Апухтина[323], оказался на первом, а равный Пушкину — на десятом месте. Попытка в начале века Бурлюка[324] и футуристов «сбросить» Пушкина и Лермонтова «с парохода» была попросту смешна. Хорошо на нее ответил Игорь Северянин:

Не Лермонтова с парохода,

А Бурлюка на Сахалин!

О второй же статье «Хорошие манеры», в той же «Р<ус— ской> м<ысли>» от 9-ГУ. 59, — следующее.

«Хорошие манеры» — третья в «Р<усской> м<ысли>» — анонимная — статья против «Возрождения». Первые две подписаны псевдонимом, третья — тремя звездочками.

Ее цель — доказать, что «Возрождение» управляется анонимной редакцией — что не верно, — каким-то Ку-клукс-кланом, и всячески эту редакцию опорочить.

В полемику не вступаю, тем более что для автора «Хороших манер» от возрожденской полемики «исходит дурной запах». Замечу, кстати, что не так уж благоухает и статья анонима. Кроме того, непоследовательно упрекать противника, что он скрывает свое лицо, а самому нападать из-за угла в маске.