Тяжелая душа - [41]

Достоевского как писателя, в частности роман «Бесы», Камюс ценит очень высоко. Он считает, что это одно из лучших произведений мировой литературы, и в кратком предисловии к пьесе признается, что оно оказало на его духовное развитие влияние громадное. Далее он пишет: «В образах Достоевского — теперь мы это поняли — ничего странного, ничего бессмысленного. Они — как мы, у нас с ними как бы одно сердце. И если «Бесы» книга пророческая, то не потому только, что в ней наш нигилизм: она показывает опустошенность наших душ — истерзанных, не живых, не имеющих силу ни любить, ни верить и от этого страдающих. Именно таковы сейчас лучшие представители нашего общества, его духовная элита.

Тема пьесы — параллельно с убийством Шатова — внутренняя драма и гибель Ставрогина — героя наших дней. «Бесы» не только шедевр мировой литературы, но и произведение глубоко современное».

Признаюсь: несмотря или, вернее, именно благодаря превосходной игре артистов их внутренняя связь с героями Достоевского, какую подчеркивает Камюс, не чувствовалась. Ни одно из действующих лиц бесом одержимо не было. Да этого и не требовалось. Чтобы объяснить выходки Ставрогина или истерику Верховенского, достаточно «ame slave», в которой, как известно, Бог и дьявол мирно соседствуют. Вот почему совершенно не удались такие «инфернальные» сцены, как самоубийство Кириллова и особенно убийство Шатова, где бес человеком владеет безраздельно. Что же до Ставрогина, то вешаться ему явно не хотелось и последнюю фразу: «Я не виню никого» — он произнес с трудом. Зато все, что касается стороны любовно-адюльтерной, — выше всех похвал. Ни одной фальшивой ноты.

Еще парадокс: в пьесе есть сцена, какой у Достоевского нет, — свиданье Ставрогина с Тихоном в монастыре, написанная Камюсом по «Исповеди Ставрогина». Сцена замечательная, лучше, пожалуй, не написал бы и сам Достоевский. Но страшная. Кажется, что Тихон это и есть главный бес.

Но даже если сцена в монастыре от начала до конца выдумана Камюсом, за ней вполне определенная реальность: отношение русской Церкви к миру. Вспомним отлучение Толстого или о. Матфея[255], под влиянием которого Гоголь сжег вторую часть «Мертвых душ». Что-то в разговоре с Тихоном могло толкнуть Ставрогина на самоубийство. Может быть, отвернувшийся от него после его исповеди с таким ужасом Тихон действительно был его последней надеждой на спасение, соломинкой, за которую хватается утопающий.

Но есть еще один пункт, в каком представители французской элиты вряд ли сойдутся с Достоевским: это его отношение к католичеству.

Достоевский с самого начала не признавал Папу и не верил в его непогрешимость. Но идея о «Папе-Антихристе» вполне у Достоевского созрела и получила свое художественное завершение лишь в «Братьях Карамазовых» — в «Легенде о Великом инквизиторе». Напомню, кстати, что та же идея — у Владимира Соловьева в «Повести об Антихристе»[256], хотя он к католичеству относился, скорее, положительно и, по слухам, даже его принял.

В «Бесах» Верховенский, объясняя структуру будущего государства, говорит: «Папа — наверху, мы — вокруг и т. д.». Странно было слышать эти слова во французском театре в 1959 г. И я чувствовал, что сердце моего соседа француза в унисон с моим не билось.

Другое, тоже еще не исполнившееся, пророчество Достоевского — о будущем Европы (Камюс его не приводит). «Будущее Европы, — говорит Достоевский, — принадлежит России». Это можно толковать по-разному, в плохом и в хорошем смысле — как мировую победу русских коммунистов или как влияние освободившейся от бесов России.

«Вы увидите, — пишет Гоголь в письме «Страхи и ужасы России»[257], — что Европа приедет к нам не за покупкой пеньки и сала, но за покупкой мудрости, которой не продают больше на европейских рынках».

Камюс считает Ставрогина героем нашего времени. Но для нас он перестал быть актуальным и эсхатологические пророчества Достоевского нас уже не потрясают, во всяком случае, в той степени, в какой потрясали до последней войны. С тех пор изменилось многое. Мы как будто начинаем выздоравливать, а Европа наоборот — слабеть, сдавать позиции — вянуть, чему верный знак воцарившаяся в мире трансцендентная скука вроде той, что сто лет назад мучила Гоголя. «Непонятною тоскою уже загоралась земля, — писал он, — черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и мельчает и возрастает только ввиду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире».

Нет, Достоевского целиком с его мировой революцией, с Папой-Антихристом Запад не примет никогда. И будет прав. В отрицании Достоевским западного христианства и этим самым западной культуры, ибо оно ее создало, — величайшая гордыня.

2. Советские постановки Достоевского

Неприемлем в необработанном виде Достоевский и для советской власти, но, конечно, по другим причинам.

Для русского театра он был настоящим кладом. Его поняли и оценили еще до революции. Такие постановки, как постановка Московским Художественным театром[258] «Бесов» и «Братьев Карамазовых», останутся навсегда величайшим достижением театрального искусства.