Тяжелая душа - [150]

Опасен, как смертельная зараза?

О ничего в нездешнем мире нет,

Доступного для уха иль для глаза.

Как объяснить, чем страшен этот сон,

Сам по себе такой обыкновенный,

Что с детства, с незапамятных времен,

Мне снится, повторяясь неизменно?

Все тот же полукруглый коридор,

И я иду, не смея оглянуться.

Но главное: мне снится до сих пор,

Что я заснул и не могу проснуться.

В слиянии — гибель, а не спасение. Тема провиденного Люцифера тоже стара, но все, кто ее затрагивали, прельщенные образом бога тьмы, тоскующего о потерянном рае и вновь его обретающего, останавливались на слиянии двух начал, с соответствующим хором небесных сил и немолчной осанной от края до края вселенной. Что и говорить — соблазнительно и для поэтов, и для художников, и для композиторов! О дальнейшем молчали и молчат. И ни у одного поэта, каким бы он ни был провидцем, мы не читали:

О совершенство окаянное!

Ни пробужденья в нем, ни сна,

Как будто в озеро стеклянное

Моя душа погружена.

Победное оцепенение,

Тысячеградусный мороз…

или (в другом стихотворении):

Пустот неподвижных громады,

Бессмысленных цифр торжество,

И нет ни конца, ни пощады,

Ни зла, ни добра. Ничего!

Теперь еще один шаг, последний, и мы подходим к тому, что по своей художественной сжатости и яркой точности каждого звука является совершенством стиха:

ДВЕРЬ

О если б знать! Но знать не надо.

Не любопытствуй! Не дано.

Вот сад, а за оградой сада

Чтоб ни случалось, — все равно.

И кто б там ни был, — дети, звери,

Какой ни чудился бы рай,

Не приближайся к низкой двери,

Ключа к замку не подбирай.

И даже будь она открыта,

Остерегайся, не спеши:

Пустырь. Козлиное копыто.

И духота. И ни души.

Два близнеца — катод и анод. Стремятся друг к другу — слились — молния — и гибель. Конец. Там тысячеградусный мороз, окаянное совершенство, не надо подбирать ключа к замку! Раздвоенная муза это знает и этого боится. Там, за чертой, по которой скользят акробаты, лежит бездыханный стих — младенец мертворожденный. И она, как бы оправдывая свое право на жизнь, бросает вызов:

Люблю, и все! Кому какое дело,

Кого, давно ль, за что и почему,

И что сильнее — душу или тело,

Добро иль зло, сиянье или тьму?

Потому что она и горячая и холодная, но не теплая (не та, которую «извергну из уст Моих»), Она любит; и любовь ее безразлична и равнодушна (как глубоко меняется смысл от одного тире!).

Нет, еще не смежаются веки,

Подбирается смерть не спеша.

Расставаться не хочет навеки

С умирающим телом душа.

Задержалась на темном пороге.

Как прекрасен приснившийся мир,

И на землю сходящие боги,

И бряцанье торжественных лир.

Океан без конца, без начала,

И над ним — первозданная мгла.

Эта башня в ущелье Дарьяла,

Где царица Тамара жила.

Этих слез неземное сиянье,

Повторенное эхом «прости».

Эта нежность, которой названья

Все равно никогда не найти.

Представим себе на одну минуту, что «ревнивая рука», о которой пишет Злобин, разлучит навсегда двух близнецов и они, разлетясь в разные стороны, потеряют друг друга. Одному из них достанется дорога темная, другому светлая. Окрепнет ли светлый близнец, научит ли он нас чему-нибудь, поведет ли к Богу — не с тем, чтобы в конце пути найти объятие, прощение и то страшное слияние, за которым зияет пустота с висящими в черном холоде мертвыми планетами, а вечная борьба и стремление к победе над злом, посаженным на цепь, но не прощенным, — это гадательно и может быть, — но только может быть, — нужно тем, кто ждет от поэта высокой миссии пастыря душ: есть рядом с ними и другие, ничего от стихов не ждущие, кроме той музыки, того непостижимого ветра Оттуда, ветра подлинного вдохновения и подлинного искусства, который сам по себе, одним своим звучанием, уводит нас на ту или иную дорогу. Возможно, что Злобин, когда пишет стихи, «не ведает, что творит», и в этом заслуга его совсем особенной лиры, обостренно восприимчивой к каждому легчайшему дуновению, неуловимому для других. Не это ли и называется большим талантом?

Б. Нарциссов. В. Злобин. Тяжелая душа [684]

Изд. Русск<ого> книжн<ого> дела В. Камкина. Вашингтон. 1970 (141 стр.)

Чужая душа — потемки. Кроме души поэта, который освещает свою душу словом изнутри — и для себя, и для других. В этом — слово и дело поэта. И, пожалуй, душа в этом деле важнее слова: хитросплетенные слова читатели прочитают, почитают, подивятся, а потом забудут, если эти слова — без соответственного душевного покрытия. Но что делать, если душа поэта тяжелая, темная, может быть, темная прежде всего для него самого? Тогда нужно, чтобы кто— то, кто эту душу знает до потайных ее уголков, объяснил нам «самое Главное» в этой «тяжелой душе».

Именно таким объяснением является книга В. Злобина о Зинаиде Гиппиус. Автор был близким другом четы Мережковских. Видно, что он любил этих двух своеобразных и столь разных людей; но книга написана с любящей беспощадностью. Почему был беспощаден В. Злобин к самым интимным сторонам тяжелой души поэта Зинаиды Гиппиус? Да потому, что поэту нужно быть беспощадно откровенным с самим собой, а поэт Зинаида Гиппиус, чрезвычайно щедрая на слова и в письмах, и в дневниках, заботливо скрыла за этими обильными словами свое «самое Главное». Зинаиду Гиппиус нельзя упрекнуть в многословии в стихах: ее стихи отточены по форме, с заострением главной мысли, часто по-лермонтовски соединяющей два противоположных момента. Но зашифрованы эти стихи как секретная дипломатическая корреспонденция. Прежде всего, почти все стихотворения написаны в мужском роде. Они абстрактны: в них очень много от ума. Но в них чувствуется также напряженная — и заботливо скрытая — эмоциональность.