Тяжелая душа - [149]

Можно написать тысячу отличных стихотворений, и среди них затеряется одно неуклюжее, хромое, похожее на птенца, не умеющего летать, но это одно и окажется настоящим, и глубоко взволнует, а остальные, по всем достоинствам оцененные критиками, так и останутся для шестого (или девятого, или двадцатого?) чувства поэта — только виртуозной игрой.

Потому-то все те, кто ветром задет, упрямо отстаивают то или иное, свое или чужое стихотворение, про которое «непосвященные» эрудиты «es belles lettres»* [Изящная словесность (фр.).]с уверенностью заявляют, что оно ничего из себя не представляет по сравнению с другими.

Заснул я, и снился мне

Томительный сон во сне.

Холодная ночь. Неверный,

Как будто отравленный свет.

Я в низкой пещере… Иль нет, —

В таверне. Но вид пещерный.

Пещерный он оттого,

Что сон мой под Рождество.

Над ложем старик склоненный.

Безмолвен, смиренно-суров.

Рассвет. Ни звезды, ни волхвов.

Младенец мертворожденный.

Знает ли сам Злобин, что из всех его стихотворений это — самое насыщенное, самое озаренное отравленным, неверным светом, в котором раздваиваются и сам он, и его жизнь, и лира, которая то лежит, разбитая, –

…И то, что любовь сочетала.

Крепка, широка, глубока,

Свистящим мечом рассекала

Ревнивая чья-то рука.

И вот, обречен на безделье,

Как пленник, сижу, одинок.

Сиянье. Холодная келья.

Разбитая лира у ног…

то снова звучит в той же келье:

Я такой хотел бы дом,

Одинокую квартиру,

Чтобы можно было в нем

Хоть в углу поставить лиру.

……………………………….

Буду в сумерках бряцать

Я на лире…

Раздвоенность во всем. Двойник. Близнец. Бог темный. Бог светлый. Вера. Неверье. Поиски любви и бегство от нее. Реальность и сны, среди которых бродят «два брата акробата»:

Мы два брата акробата,

Два взъерошенных чижа.

Разделен чертой каната

Мир, как молнией ножа.

Между знаньем и незнаньем,

Невесомые, как дым,

По канату с замираньем

Мы над пропастью скользим.

Чувствуется ли в этой раздвоенности жажда слияния? Нет! Злобинская муза может быть только двуликой, она живет раздвоением и постоянной тревогой, хочет покоя и тут же радостно себе отвечает:

Нет покоя!..

Зовет любовь и, когда слышит от нее «Я жду», отвечает:

Не пришла, и сердце радо.

Никогда не приходи.

Высока моя ограда,

Бесконечность впереди,

твердит в тоске:

В слезах спасение,

чтобы, испугавшись спасения, крикнуть:

Но ни раскаянья, ни слез!

Его музе одинаково нужны верх и низ, ангелы и чудовища, нежно-розовая луна, к которой тянутся тюльпаны, и луна с лицом «небритой ведьмы», дрожащая среди рваных облаков. И, если она выберет какую-нибудь определенную дорогу, освободившись от двойника, то не замолчит ли, окончательно разбив лиру?

В противоположность Злобину, ищущему между строк лицо автора: «Стихи сами по себе, стихи, как таковые, отдельно от человека, их пишущего, мало меня интересуют, — говорит он в своей статье о В. Смоленском («Возрождение», тетр<адь> 70), — я не ищу за стихами никакого лица. Стихотворение само по себе, как таковое может поразить, пронзить, и для меня поэзия так же таинственна, как таинственна музыка. Оба эти искусства проходят через людей, как через радиоприемники — передатчики ЗВУКА, и меня волнует ЗВУК, но не марка аппарата, не его сложный механизм, винты и антенны».

Что же взволновало меня в Злобине, помимо качеств стиха, — а качеств у него много, и среди них нельзя не отметить уверенного владения ямбом и прекрасного слуха, не допускающего никаких ошибок фонетики?

Раздвоенность — тема не новая, борьба добра со злом тоже не сегодня придумана, зависит, какими словами о ней говорить, ведь важно не «что», а «как» (Злобин не задумывается над избитостью темы, когда пишет о звезде в окне, и совершенно прав), есть в его стихах тот провал в небытие, тот младенец мертворожденный, которого провидит не сам он, а его муза, и к этому провалу мы подходим постепенно, через отдельные ноты, отдельные музыкальные фразы, грозно звучащие то здесь, то там.

Вот, слушайте, близнецы приближаются к слиянию:

С младенцем нежным, чуть не с люльки,

Связался черт, и сам не рад.

То подавай ему свистульки,

То барабан, то шоколад.

Младенец плачет и смеется,

Недавний вспоминает рай,

И черт несчастный, как ни вьется,

А райских слуг изображай.

Потом, без всякого уж толка

(Однако черт ничуть не зол),

Хромого представляя волка,

На четвереньки и под стол!

Так дни бегут. Растет младенец,

Стареет незаметно бес.

Теперь он страшен, как чеченец.

Но зверь лицом — душой воскрес.

А страж-хранитель, что в загоне,

Слетев с заоблачных высот,

Смиренно-тих, как на иконе,

Ему свой меч передает…

и дальше, — развитие темы:

Лишь дойдя до крайнего предела,

Где душа испепеляет тело,

Где добро и зло — одно и то же

И любовь на ненависть похожа,

Только в час, когда теряешь веру,

Ты найдешь божественную меру,

Двух миров согласную природу.

……………………………………

Признав согласность двух миров, остается шаг до слияния. Двуликая муза не может не признаться в том, что близок, отчаянно близок провал в небытие, и теряет себя в лабиринте сна:

О снах молчи! Знай, сна не рассказать,

Не выразить ни радости, ни боли,

Волшебный этот свет как передать,

Что обновляет душу поневоле?

Иль тот, другой, чей незаметный след