Тяжелая душа - [15]

И ночь уже не таит в себе, как прежде, несказанных загробных ужасов, от которых волосы на голове вставали дыбом.

Вот ночь пришла и в месяце двурогом

Небесная уснула тишина…

О, этот кубок, поднесенный Богом,

Я выпью с наслажденьем и до дна.

И осень, всегда напоминавшая о смерти, прежних чувств в душе уже не вызывает.

……………………………………………

Как осень несказанно хороша,

Как смерть близка к бессмертию и Богу.

Страх смерти — страх, что здешний, временный ад перейдет в вечный, в вечные муки, исчезнет и, может быть, с прежней силой не вернется никогда.

Какое нам дело, что где-то есть сумрак могильный

И что у Распятья горит гробовая свеча.

Вспоминая свое прошлое, Смоленский замечает:

Вся жизнь, как дым. Остался только Бог, —

и дает мудрый совет:

Не стремись к земным вершинам, силы

Береги для тех, иных высот,

Где над бездной Херувим поет,

Где царят Престолы, Власти, Силы.

И вот, наконец, «Монблан» — из всех стихотворений Смоленского, может быть, самое совершенное:

Он над разорванною тучей

Сияет в золоте лучей,

И равнодушный и могучий.

Над миром страха и страстей.

И мудрое его молчанье,

И голубая белизна,

Как вечное напоминанье

О том, что только вышина

И чистота бессмертны в мире —

Все остальное мгла и дым,

Как туча эта, что все шире,

Все тяжелей ползет под ним.

И вдруг на этой почти недосягаемой высоте, где все так прекрасно и совершенно, хотя чуть-чуть холодновато, — неожиданная тоска по «юдоли дольной», по не страшному, в сущности, земному аду, который, как это ни странно, в каком-то смысле к раю ближе, чем сияющий ледяной Монблан, и от которого, увы, осталось одно воспоминание:

Осталось немного — миражи в прозрачной пустыне,

Далекие звезды и несколько тоненьких книг,

Осталась мечта, что тоской называется ныне,

Остался до смерти короткий и призрачный миг.

Но все-таки что-то осталось от жизни безумной,

От дней и ночей, от бессонниц, от яви и снов…

И странно, будто из другого стихотворения:

Есть Бог надо мной, справедливый, печальный, разумный,

И Агнец заколот для трапезы блудных сынов.

Толковать эти строки, очевидно, следует так: от некогда несметных богатств души остались жалкие крохи:

Все давным-давно просрочено,

Пропито давным-давно,

Градом бито, червем точено,

Светом звездным сожжено.

И среди этих крох, в виде награды за лишения и жертвы, нежданно и непрошено возвращенный «Рай» или, вернее, право на вход туда и на участие в трапезе «блудных сынов».

Из нищей мансарды, из лютого холода ночи,

Из боли и голода, страха, позора и зла,

Я выйду на пир и увижу отцовские очи,

И где-нибудь сяду у самого края стола.

Как справится Смоленский с этим искушением — искушением жалости, — покажет будущее. Но оно не из легких. Жалость побеждается любовью, а любовь великая беззаконница, и дело иметь с ней всегда опасно.

Многих стихов Смоленского мне, к сожалению, в этой статье коснуться не удалось, в частности, стихов о России. Не потому, однако, что я их считаю слабее других. Они просто не попали в мою «линию». Кроме того, они, по-моему, для Смоленского не так уж характерны, несмотря на его русскость. Я понимаю, что ему важно было свою любовь к России высказать, но ею круг его интересов не замыкается.

Его главная тема — вернее, три темы — о человеке, любви и смерти. Но современна поэзия Смоленского не оттого, что человек, пока жив, будет этим интересоваться, а прежде всего оттого, что вопрос, быть или не быть человеку, решается как раз сейчас. И тут опыт Смоленского мог бы нам пригодиться. Надо только уметь прочесть его стихи и не бояться живущего в нем чудовища, от которого он бежит, как от смерти, но имя которому — Свобода.

С.К. Маковский — поэт и человек [80]

I

В октябре 1895 г. в Финляндии, в санатории Рауха, известный датский критик и публицист Георг Брандес[81] познакомился с русским юношей и его сестрой. Юношу звали Сережа, ему было 17 лет, сестре — 16, и звали ее Елена[82]. Это были дети знаменитого русского художника Константина Маковского[83].

В девятом томе своих сочинений «Страны и люди» Брандес подробно описывает это знакомство, удивляясь ранней зрелости молодежи славянских стран, в частности своих юных русских друзей.

«Их развитие, — пишет он, — соответствовало бы в Дании развитию 30-летнего мужчины и по крайней мере 30-летней женщины… Сережа еще школьник и только в будущем году станет студентом, так как его долгое пребывание за границей задержало ход его учения. Мы, взрослые, тем не менее разговаривали с ним как с равным. Почти не было случая, чтобы разговор на отвлеченную тему его смутил. Он, который сидит и готовит для школы своего Вергилия[84], в совершенстве знает историю, естественную историю, современную литературу и философию. Для меня загадка, как мог он эти знания приобрести. Вероятно, это объясняется необыкновенной способностью схватывать и усваивать, способностью, какую я в жизни встречал всего раз или два. Когда, случалось, заходила речь о книгах трудных, мне, грешным делом, казалось, что он их знает либо по выхваченным отрывкам, либо по журнальным статьям. Но нет! После тщательной проверки оказалось, что он их действительно изучил досконально, как, например, далеко не легкую книгу Милля о философии Гамильтона