Тяжелая душа - [141]

Хотелось бы не только слов

О доброте и справедливости.

Не только смутного «потом»,

Случайной радости недлительной,

Но торжества добра над злом —

Любви победы ослепительной.

Новый журнал. 1964. № 76.

Серый волк («Собаку мальчик потерял в лесу…»)

Собаку мальчик потерял в лесу,

Не в настоящем русском, а в Булонском.

Должно быть, надоело бегать псу

По голым кочкам и дорожкам конским.

В собаках я когда-то ведал толк.

Он был хорош, играл все время с нами,

Немецкая овчарка — «серый волк» —

С веселыми и умными глазами.

Он не нашелся. Он не мог не знать

Дорогу к дому, где мы долго жили…

Вот так и мы уходим умирать

Вдали от тех, кого всю жизнь любили.

Новый журнал. 1964. № 76.

СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В БУМАЖНОЕ ИЗДАНИЕ 2004 г. (Разысканные в иных книгах и в сетевых публикациях)

Венецианский узор («Не дослушав плачущей виолы…»)

Не дослушав плачущей виолы

и забыв, что продолжалась месса

из собора выйдя догоресса,

опустилась на скамью гондолы.

Праздник был томительно хвалебен,

ей хотелось зарева заката

свежего, как зрелая граната,

яркого, как петушиный гребень.

И в порыве дикого каприза,

потеряв трех герцогов из свиты,

отдавала шею и ланиты

поцелуям женственного бриза…

Вдалеке раскинулись лагуны,

а до слез влюбленные поэты

сочиняли скучные сонеты,

ударяя яростью о струны.

А потом, вернувшись слишком рано

во дворец извивами канала,

принести велела два бокала

тонко отшлифованных в Мурано.

И под звук далекой серенады,

запретив улыбки и вопросы,

распустила вьющиеся косы,

темные, как ночь Шахерезады.

И смеялась, жемчугом играя,

в хрустале отравленная пена…

Было тихо, лишь у гобелена

раздавался шепот попугая.

И с неясной сказкою во взоре

Говорила, чувствуя румянец:

«Не придешь, о гордый иностранец,

Любоваться мною, как в соборе?»

январь 1915

«Мы тоже те, чья кровь обречена…»

Мы тоже те, чья кровь обречена

Не причащать из драгоценной чаши.

На мир, как на чужое и не наше

Мы смотрим из раскрытого окна.

И взяв себе Любовницу из Муз,

Мы всюду будем приняты в гостиной,

Сгибая в старости сухие спины,

Носившие большой, но легкий груз.

И, как-нибудь упав, не сможем встать:

Так дети, расшалившиеся в жмурки,

Роняют на пол дряхлые фигурки,

А после забывают их поднять.

Жажда («Порвать себя, как тряпку, на куски…»)

Порвать себя, как тряпку, на куски

И выбросить канавам или тине,

И вздрогнуть, если радости отныне

Забудутся и станут далеки.

Быть гордым, не сгибаться пополам

В сражениях сознания и плоти,

И все-таки на первом повороте

Продаться неразборчивым устам.

Быть бедным, как сжигающий огонь,

Не видеть даже солнечного света

И лечь, как драгоценная монета

Кому-нибудь в просящую ладонь.

Венеция («Уже длинней и легче стали тени…»)

Уже длинней и легче стали тени,

Мосты упруго изогнули спины,

Прошел мошенник с шапкой на бекрени,

И чудаки одели пелерины.

И все сильней античные дурманы,

Холодный мрак безжалостно расколот,

На мертвой башне быстрые Вулканы

Приподняли и опустили молот.

И ты так строго, так неуловимо

Хранишь на всем старинные печати,

А помнишь, как ты отняла у Рима

Литых коней монументальной рати,

И как потом благословив стихию,

Во времена крестового разгула,

Твои купцы уплыли в Византию,

Где их хранила золотая булла.

Когда же пальцы тонкого Беллини

Сжимали кисти бешено и плотно, —

Какой восторг рождающихся линий

Узнали обнаженные полотна.

И сколько муз непознанных и граций

Открыли чьи-то бешенные пытки —

Теперь под колоннадой прокураций

Не верят в ядовитые напитки.

Но я люблю сквозь старые атласы

И сквозь давно не ношенные цепи

Смотреть на искривленные гримасы

И на разврат твоих великолепий

И опускать в испорченные бездны

Своих корней испорченные ткани,

Пока дракон, ревущий и железный,

Не оборвет моих очарований…

Университет («Весенний воздух, лужи, капли с крыш…»)

Весенний воздух, лужи, капли с крыш,

Вдали фигура зоркого жандарма.

И на углу, столетний, ты стоишь,

Безвредных истин трезвая казарма.

Минувший век медвежьею душой

Тебя терпел, как скучную причуду,

И гнет, непережитый и простой,

Еще упорно смотрит отовсюду.

Но ты устал от правил и от шпор,

От приказаний в голосе и взоре;

И неспокоен длинный коридор

И полумрак твоих аудиторий.

Не передать затверженным словам

О накипевшей ярости усилий,

И человек, бессмысленно упрям

В покорности величию и пыли.

Но где-то бьется мировая дрожь,

И не возникнет неизбежный гений,

Из веры в схоластическую ложь —

Из прихоти кустарных откровений.

«Кто вырастет, играя в би-ба-бо…»

На память А.К Лозинскому

Кто вырастет, играя в би-ба-бо,

целуя перед сном гримасный ротик,

кто нас полюбит в мраке библиотек,

как мы — эпоху буклей и жабо?

Тот, может быть, найдет в пыли поэм,

в прозрачных пятнах сочного офорта,

такой же блеск, как в замках Кенильворта,

и грусть уже потухших диадем.

И будет он душою букинист,

влюбленный в почерневшие гравюры,

в пан<н>о, в стихи, как в отзвук увертюры,

забытой, как осенне-хрупкий лист.

И в мерном шаге бронзовых минут,

в усталом сне могильно-темных комнат,

он их найдет. Их снова вспомнят… вспомнят,

они живут.

февраль 1915

«Я будто вырос из всего на свете…»

Я будто вырос из всего на свете

и все кругом бесцельно и некстати.

Наверно так же вырастают дети

из страшных сказок и коротких платьев.

И замолчали сгорбленные няни,

и так понятны сделались предметы,