Тяпкин и Лёша - [9]

Я вышла на крыльцо, увидела в руках Варвары Георгиевны очень мне знакомую пижаму, всю перемазанную в песке и глине, растерянно взяла, произнесла «спасибо» и посмотрела на дочь. Тяпкин сидел на крылечке, держал в одной руке большой ломоть хлеба, в другой кружку с молоком, его стриженая голова была упрямо опущена.

– Как она там оказалась, Люба? – спросила я голосом, не сулившим ни мне, ни дочери ничего хорошего. Честно говоря, я не очень-то люблю ссориться с Тяпкиным, и если мне случается его отшлепать в сердцах, я огорчаюсь после гораздо больше, чем дочь. Все-таки Тяпкин – хороший ребенок, хотя и шкодник и упрямый.

– Как она туда попала, я спрашиваю? – повторила я.

– Её кто-нибудь украл, – тихо сказал Тяпкин, не поднимая головы.

– Вот как? Очень интересно. Иди-ка в комнату, ложись в постель, и пока ты мне всё не расскажешь, я с тобой разговаривать не буду и гулять ты не пойдешь. Лёшу я к тебе тоже не пущу.

– Мне его и не надо, – проворчал Тяпкин и, упрямо уткнув подбородок в ключицы, пошел в комнату, бросив по пути Варваре Георгиевне: – Нечего вам находить чужие пижамы, раз никто не просит!

Я отвесила Тяпкину подзатыльник, но ребенок мой даже не хлюпнул.

– Ишь, героиня! – сердито сказала я, взяла бидон и пошла за молоком к соседям. В общем-то, я тоже была сердита на Варвару Георгиевну: нечего находить чужие пижамы, раз не просят.

Дулись мы друг на друга часа полтора. Я сидела, работала, Тяпкин лежал голый на постели и сопел обиженно. Потом наконец он поднялся, подошел к столу и встал – подбородок прижат к груди, руки сложены сзади, голый пузик выпячен вперед. И молчит. Я делала вид, что не замечаю Тяпкина, увлечена работой.

– Мам? – вымолвил наконец Тяпкин басом.

– Да? – не сразу отозвалась я.

– Я больше не буду.

– Чего не будешь?

– Пижамку в кусты кидать.

– А зачем ты её туда кинула?

– Она грязная была.

– Почему это она оказалась грязная?

– Я к Лёше ходила, он в горе живет. Где песочная горка такая, знаешь?… А дырка очень узкая.

Так, слово за слово, мы восстановили картину преступления, и я Тяпкина простила. Правда, все эти басни про старичков, кроватки из песка и посуду из ракушек всерьез не приняла. Просто ходил мой ребенок повозиться в песке – он очень любит песочные домики строить, – а остальное выдумал. Надо натаскать будет песочку в сад, пусть возится, а то скучно одной. Про Лёшу я как-то не вспоминала: может, его и не было вовсе. Мы помирились и стали печь блины. Тут пришел Лёша.

Тяпкин первый услышал топот крохотных ножек на ступеньках крыльца, вышел посмотреть и сообщил мне:

– Мам, Лёшка приперся. Давай ему есть.

– Подождет, – сказала я недовольно. – Сейчас кончу блины печь, будем все ужинать. И вообще не морочь мне голову своим Лёшей, старичками и прочей мурой. Мне работать надо.

Тяпкин ушел на крыльцо, потом вернулся.

– Мам, дай молочка.

– Возьми в кастрюле.

– Мне надо все.

– Зачем? Ты лопнешь. И Лёша твой лопнет.

– Я не ему.

– А кому?

Тяпкин долго молчал, памятуя, что про старичков и «прочую муру» я ему говорить запретила.

– Там ежики… – сказал он наконец неуверенно.

– Где это? Какие ежики?

– Возле калитки. Папа, мама и пять ежичков маленьких. Они кушать хотят.

Хоть я и не больно поверила, тем не менее пошла за миской перелить молоко, чтобы ежикам удобнее было пить. Я сама люблю всякое живое и Тяпкину не мешаю любить. Тяпкин, пока я ходила, насовал в карманы байковой куртки сахару, взял три блина и сунул за пазуху. Стойко терпел, потому что блины жгли ему тело.

– Давай я отнесу мисочку, а то ты разольешь.

– Я сама. Они от тебя убегут.

Взял мисочку и тихонько пошел вниз по тропке к оврагу. Лёша запрыгал следом.

Пораздумав, я тоже пошла за ними: вдруг мой сердобольный ребенок бродягу какого-нибудь подкармливает или собаку бешеную. За себя я никогда не боялась. А вот с Тяпкиным мне разные ужасы мерещатся.

Тяпкин вошел в еловый лесок, росший по низу участка, спросил Лёшу:

– Где твои старички?

– Вон сидят, – сказал Лёша. – А мне ты дашь? Я тоже очень кушать хочу.

– А тебе не дам вот. Ты жадный… Мне вот дедушка говорил: «Когда вырастешь, я буду совсем старенький, больной, и ты мне куска хлеба не дашь». А я ему дам. Я ему и хлеба, и молочка, и мяса дам. И ещё конфет…

Я разозлилась, что отец болтает ребенку всякие глупости, и тут вдруг увидела, что навстречу Тяпкину гуськом идут семь маленьких старичков.

Впереди совсем старенький, без шапки, седой, как лишайник, а следом шестеро в остроконечных разноцветных колпачках. У каждого старичка в руках была беленькая красивая мисочка из перламутровой раковины.

– Вот! – торопливо заговорил мой ребенок. – Я вам молочка принес. И сахару. И ещё блины. Ешьте давайте! Я вам всегда носить буду. Много!

Старички наперегонки рванулись к миске, только самый старенький, без шапки, стоял в стороне, сложив на животе руки, и грустно смотрел, как убывает молоко. Точно через дырку утекало. Блины, сахар – всё исчезло в момент, старому дедушке не досталось ни кусочка. Лёше тоже не досталось.

Тогда Тяпкин сел на землю, развез губы сковородником и заревел.

– Не реви! – сказала я. – Лёшу мы дома покормим, а старенькому дедушке я сейчас отдельно кружку молока принесу и блин. Нашла из-за чего реветь!