“Ты, жгучий отпрыск Аввакума...” - [5]

В квартире кроме Галины и её подруг — Анны Назаровой, Софьи Виноградской, Яны Козловской (которая уступила свою комнату Клюеву), жили ещё Михаил Грандов и его жена Елена Кононенко (которую Грандов бешено ревновал к Есенину). Постоянно приходил безработный и такой же неустроенный Алексей Ганин, а вместе с ним — компания есенинских прихлебателей: Аксельрод, Марцелл Рабинович, неизменный Иван Приблудный… С журналом ничего не получалось, и друзья-приятели проводили время в „Стойле Пегаса“, где Есенин, беря свою долю из выручки, расплачивался по всем счетам. О „Стойле“ Клюев рассказывал Архипову уже в ритме бесовского удара копытом.

„С полуночи полнится верхнее стойло копытной нечистой силой. Гниющие девки с бульваров и при них кавалеры от 13-ти лет и до проседи пёсьей. Старухи с внучатами, гимназисты с papa. Червонец за внучку, за мальчика два. В кругу преисподнем, где конские ядра и с мясом прилавки (грудинка девичья, мальчонков филей), где череп ослиный на шее крахмальной — владыка подпольный законы блюдёт, как сифилис старый за персики выдать, за розовый куст — гробовую труху, там бедный Есенин гнусавит стихами, рязанское злато за гной продаёт…“

Здесь уже воскрешают в памяти адские картины, отсылающие к давней поэме Алексея Ганина „Сарай“.

Клюев, сидя за столом в компании, где вино лилось рекой и пили все, иной раз тайком, беря грех на душу, выпивал из есенинского бокала, чтобы другу меньше досталось. Смотрел на него, как на потерянного. Стороннему наблюдателю, зашедшему в „Стойло“, вполне могло показаться, что Николай участвует в пьянке наравне с остальными. Ещё и тут нашёлся повод для разговоров о клюевском лицемерии.

Бениславская вспоминала, как Клюев, сбежавший от пьяной драки, приключившейся в Союзе поэтов, „стал такие ужасы рассказывать, что всё в его повествовании превратилось в грандиозное побоище, я думала, что никто из бывших там в живых не останется, а через десять минут пришли все остальные как ни в чём не бывало“. Ей невдомёк было, что Николай видел во всём происходящем кривляние и гульбу бесов, покинувших людские оболочки, что натуральную кровь он не столько видел, сколько прозревал и знал, что все эти милые участники пьяных потасовок, погоняемые чертями, несутся сломя голову к адской пропасти.

Он прилагал все усилия, вопреки утверждениям той же Галины, чтобы не оставлять Есенина одного в „Стойле“ и по возможности уводить его оттуда вовремя домой или в другое место, где никто не стал бы разливать водку. „Поэт Клюев, совсем не пивший или изредка пивший очень мало, неизменно уводил нас в вышеуказанное место в Брюсовском переулке (тогдашнее местожительство Есенина. — С. К.)“. — показывал Ганин после своего ареста по делу „Ордена русских фашистов“ на допросе в ГПУ. Он же вспоминал, как Клюев увёл их в мастерскую Коненкова, где собравшиеся обсуждали работы скульптора и говорили о высоком искусстве. А 25 октября они трое, Клюев, Есенин и Ганин, выступали в Доме учёных на „Вечере русского стиля“. Как сообщила газета „Известия“, „в старый барский особняк, занимаемый Домом Учёных, пришли трое „калик перехожих“, трое русских поэтов-бродяг… Выступление имело большой успех“. Большой успех — мягко было сказано. Публика была совершенно ошарашена и покорена услышанным.

Клюев читал стихи из „Львиного хлеба“, которые потом он объединил в цикл „Песни на крови“.

Псалтырь царя Алексия,

В страницах убрусы, кутья,

Неприкаянная Россия

По уставам бродит, кряхтя.

Изодрана душегрейка,

Опальный треплется плат…

Теперь бы в сенцах скамейка,

Рассказы про Китеж-град,

На столе медовые пышки,

За тыном успенский звон…

Зачураться бы от наслышки

Про железный неугомон,

Как в былом всхрапнуть на лежанке…

Только в ветре порох и гарь…

Не заморскую ль нечисть в баньке

Отмывает тишайший царь?

Не сжигают ли Аввакума

Под вороний несметный грай?..

От Бухар до лопского чума

Полыхает кумачный май.

Каждая строчка огненной искрой пробивала переполненный зал. А финальная строфа, пророчащая о новом небе и новой земле, о начале новой истории, довела его до исступления.

В лучезарье звёздного сева,

Как чреватый колос браздам,

Наготою сияет Ева,

Улыбаясь юным мирам.

И здесь воочию обозначилась пропасть между нынешним Клюевым и нынешним Есениным. Клюев от кошмара настоящего, опрокинутого в прошлое, в никонианскую эпоху, уходил к грядущим временам Воскресения мира… Есенин — весь был в кошмаре современности.

Клюев с опущенной головой слушал отчаянные есенинские выкрики в пространство.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином.

Что-то всеми навек утрачено.

Май мой синий! Июнь голубой!

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащею этой гульбой.

(Эта „мертвячина“ потом и найдёт своё место в „Бесовской басне про Есенина“).

Что-то злое во взорах безумных,

Непокорное в громких речах.

Жалко им тех дурашливых, юных,

Что сгубили свою жизнь сгоряча.

Жалко им, что октябрь суровый

Обманул их в своей пурге.

И уж удалью точится новой

Крепко спрятанный нож в сапоге.

„Боже милостивый! Что ж он творит? Так и головы не снести. И сам на нож напорется…“