Ты взойдешь, моя заря! - [60]

– Прикинь мне еще и эту капитальную главу – «О всеобщности, терпимости и любви к ближнему в искусстве».

– Читал, – откликнулся Глинка. – И умно и туманно.

– Насчет тумана ты совсем зря, – не то огорчился, не то озадачился Мельгунов. – Неужто ты против романтизма?

– О нем, если соизволишь, речь будет впереди, – уклонился Глинка. – Думаю, впрочем, что каждый актуариус, даже приверженный к романтизму, должен являться к должности в положенное время.

– Успею! – отмахнулся Мельгунов. – Но как смеешь ты хулить святыню романтизма?!

– Только не пугай, сделай милость, – шутливо поклонился Глинка. – Сколько я ни слыхал, романтизм каждый по-своему понимает. Бьюсь об заклад, ты тоже не объяснишь.

– Великая любовь к человечеству и освобождение личности начертаны на нашем знамени!

– Когда вы этак о любви к человечеству кричите, – спокойно отвечал Глинка, – меня одно удивляет: почему же вы людей не примечаете? Вот ты чуть не всю Россию объездил, а людей не нашел. Не потому ли, что парил в небесах и человечеством бредил?..

В комнату вошел лакей.

– Николай Александрович, кучер спрашивает: прикажете ждать или откладывать лошадей?

– Я ему дам откладывать! – вскричал Мельгунов. – Вечно помешают с глупостями… – продолжал он с досадой после ухода лакея.

Глинка сочувственно вздохнул.

– И впрямь, Сен-Пьер, мы с тобой еще романтизма как следует не разобрали, а кучер отпрягать хочет… Но если не кучера, то хоть лошадей уважь. А я высплюсь с дороги…

– Нет, ты мне раньше ответь: чем тебе наш перевод не угодил? А знаешь ли ты, что это и есть евангелие романтизма?

– Очень может быть, – согласился Глинка, – однако евангелистам на слово я тоже не верю. Одно заглавие чего стоит: «Чудеса музыки»! Эх, вы, чудотворцы! – Глинка отошел подальше от Мельгунова. – А я тебе так скажу: не чудеса ваши создают музыку, но прежде всего мысль, знания, опыт и расчет, без которых ничто любой талант.

– А вдохновение? – вопрошал Мельгунов, следуя по пятам за Глинкой. – Отрицая вдохновение, ты и артиста низведешь до чина счетного чиновника?

– Нимало, – отвечал Глинка. – Но что вы о вдохновении вещаете? Читал, помню: божественное откровение избраннику и, так сказать, религиозный экстаз…

– И на том буду стоять! – кричал, стуча по столу, Сен-Пьер.

– А я тебе отвечу, – спокойно продолжал Глинка. – Божественного вдохновения вашего умом постичь не умею. Но если я законов контрапункта не знаю или соображением пренебрегу, тогда будет чепуха вместо музыки. А бесталанный сочинитель непременно за божественный экстаз ухватится: мне, мол, откровение свыше было, вот и попробуйте, милостивые государи, мое божественное произведение хаять… Эх вы, романтики! На неметчину паломничаете, клянчите взаймы премудрости, а потом и кричите: «Ох, трудно быть русским!»

– А разве тебе легко сейчас жить?

– Совсем нелегко, – признался Глинка. – Вот и ты, странствуя, тоже не нашел героев?

– Каких героев? – удивился Мельгунов. – Как же родиться герою в застойном болоте…

– Или в архивной пыли, – перебил Глинка. – А не будешь искать героев, так и не найдешь. Глянь-ка на народ, да не на лубочных картинах, не через умильные стихи…

– Значит, и Пушкина «Деревня» тебе тоже не годится?

– Для пробуждения совести нашей очень та «Деревня» надобна, – ответил Глинка, – но для познания духа народного есть и другое у поэта.

– Ты сам только что из деревни. Как там мужики живут?

– С мякиной пополам, однакоже не хлебают лаптем щей.

– Истинный сфинкс наш народ! – умилился Мельгунов.

– Это вы ему согласно правил романтизма такой титул прописали?

– А скажешь, не так? Слыхал Пушкина трагедию о царе Борисе? Царь царем, но даже недальновидному уму ясно, что сочинитель разумеет первым действующим лицом истории народ. И что же? Когда свершаются судьбы государства, тогда безмолвствует народ или юродствует христа ради – и это в трагедии со всей наглядностью показано.. Ну как же не сфинкс? Первый поэт России тоже не знает, чего хочет этот сфинкс, и что таит в себе народное безмолвие!

– Пушкин в том смысле прав, что от века нудят народ молчать. Опять же на то и сметка ему дана, чтобы в лапы начальству как кур во щи не попался. Когда же захочет мужик, все свои чаяния лучше нас с тобой изъявит… Ты, Николаша, – закончил Глинка, – целый трактат о музыке перевел и сфинкса за хвост держишь, тебе, конечно, недосуг, а будет время – глянь с романтических высот в гущу жизни.

– А ты, Мимоза, много насочинял?

– Может быть, и много, да неладно. Истинную музыку я только умом предвосхищаю, а ходить по той дороге не умею…

– Так играй же скорее! – Мельгунов открыл крышку рояля.

Глинка посмотрел на часы и рассмеялся.

– Милый ты мой, – сказал он, обнимая суматошного друга, – не подобает ли и актуариусу блюсти время?

Мельгунов завертелся волчком по комнате, собирая бумаги.

– Мне бы только наших застать, – говорил он, поспешно переодеваясь. – Мигом назад буду!

Глава вторая

Глинка опустил шторы и прилег на диван. Едва закрыл глаза, мысли полетели обратно в Новоспасское.

Все дни, проведенные дома, прошли в тревоге. Поля прихварывала, но от всех таилась. Приехав к Соболевским, Глинка нашел сестру в верхней светелке. Поля сидела у окна, опустив голову на руки. Она не слышала, как вошел брат.