Ты взойдешь, моя заря! - [44]

И привлек к спору Михаил Иванович Глинка многие песни – и те, в которых отразились вековые народные беды, только отчаянию места ни в одной не нашлось; и те, в которых о смерти поется, а песня, глядишь, жизни поклоняется; и те, что, пребывая в рабстве, сложили русские люди в честь вольности. Одну за другой перебирал песни музыкант, повторяя: «Вот он, русский героизм…» Потом замолк и, по обыкновению, спрятался за шутку:

– Кто с этой стороны за песни возьмется и возвысит их до музыкальной системы со всей мудростью, от них же взятой, тому ни колбы, ни микроскопы не нужны. В колбу песни наши не вместишь, и в микроскоп великое сие царство тоже не усмотришь… А красненького, Владимир Федорович, во славу будущих музыкальных Колумбов давайте немедля выпьем. Осень-лихоманка все косточки грызет.

Друзья сели к камину. Яков подал красное вино.

– За плавающих и путешествующих, – сказал Глинка, чокаясь, – и за тех, кто не довольствуется попутным ветерком, но ищет бури…

В уютной комнате, у пылающего камина, тост имел, очевидно, аллегорический смысл. Сам титулярный советник, взывая к бурям, все время кутался в теплый халат, опасаясь малейшего дуновения.

А к дому купца Пискарева под проливным дождем подъехала извозчичья пролетка. Молодой, высокого роста человек, закутанный в пледы и насквозь промокший, глянул на освещенные окна и быстро вошел в подъезд.

– Дома? – спросил он у Якова, открывшего дверь.

– Дома-с, теперь мы всегда дома, – отвечал Яков и оглядел неизвестного ему господина. – Как прикажете доложить?

– Не надо, – отвечал гость и пошел следом за Яковом.

Едва войдя в кабинет, он громко окликнул хозяина:

– Мимоза!

Глинка обернулся, секунду вглядывался.

– Соболевский! Какими судьбами?! – и пошел с открытыми объятиями навстречу пансионскому товарищу.

Поэт и музыкант

Глава первая

Издатель альманаха «Северные цветы» Антон Антонович Дельвиг сидел в кабинете, рассеянно перелистывая какую-то рукопись, и прислушивался к звукам фортепиано, долетавшим из гостиной. Чьи-то ловкие руки разыгрывали вальс.

Антон Антонович снова углубился в поэму и сейчас же поймал себя на том, что напевает мотив вальса.

– Забавно! – рассердился Антон Антонович и перевернул страницу.

Поэма не предвещала ничего доброго, но издатель «Северных цветов» решил испить чашу до дна и не обращал больше внимания на музыку, доносившуюся из гостиной.

Там сидела за фортепиано постоянная гостья Дельвигов Анна Петровна Керн. Молодая жена поэта, Софья Михайловна, слушала, уютно примостившись на низком диване.

Кончив вальс, Керн минуту подумала, не снимая рук с клавиатуры, и стала наигрывать что-то очень бравурное.

– Милая Аннет, – попросила Софья Михайловна, – лучше повторите еще раз ваш вальс.

– Вот уж не думала, что мои музыкальные мечтания могут угодить такой взыскательной музыкантше!

– Ваш непритязательный вальс как нельзя лучше отвечает моему настроению… Или у меня сегодня опять припадок сплина? – Она подняла на Анну Петровну грустные глаза. – Неужто никогда в жизни не приходит необыкновенное, что только снится и снова забывается, едва проснешься?

– Не гневите бога, Софи, – с укором отвечала Керн. – Вам ли жаловаться на судьбу и мне ли слушать эти жалобы?

Софья Михайловна подошла к подруге и обняла ее.

– Простите, Аннет, я сама не знаю, что творится со мной сегодня. – Она поглядела на темные окна, по которым крупными каплями струился дождь, быстро задернула тяжелые шторы и долго стояла, словно в забытьи.

– Опять, Софи? – тревожно спросила Анна Петровна. – Нельзя жить прошлым, вы измучаете себя.

Софья Михайловна провела рукой по лбу.

– Я часто вижу его, Аннет, – сказала она шепотом, – и чаще всего в осеннее ненастье, когда плачет о погибших само небо… Может быть, тогда, когда несчастный Каховский изливал предо мною душу, я слишком пококетничала с ним. Но ведь в какой-то миг я и сама была обманута этим страстным чувством… И каждый раз я спрашиваю себя: виновата ли я в том, что позволила ему увлечься, или в том, что бездумно увлекла его?

– Нельзя жить только прошлым, Софи, – повторила Анна Петровна, – оставьте это право обездоленным и не обкрадывайте свое счастье.

– Счастье? – задумалась Софья Михайловна. – Но я и до сих пор не знаю, счастлива ли я с Дельвигом или мне только спокойно с ним. А вы знаете, что таится для женщины в таком спокойствии?

– Молчите! Не хочу и не буду вас слушать! – возмущенно перебила ее Керн. – Я тоже знаю, как часто мы бежим от тех, кто достоин любви, и как оскорбительно зависим от тех, кто умеет воспламенять шутя.

– Вы говорите о Пушкине?

– О нет! Он всегда был робок со мною до смешного и только в письмах предавался бурным порывам. Но другие поступают, увы, наоборот… А мы все-таки сохраняем верность мечтам, хотя они давно износились, как наши первые куклы.

– Но если Пушкин вернется в Петербург, что будет тогда, Аннет?

– На мне нет перед ним вины. Я никогда ничего ему не обещала. И готова это повторить.

– Повторите лучше ваш вальс, Аннет, – улыбнулась Софья Михайловна. – Может быть, мы снова вернемся в утраченную юность?

Керн покорно села за фортепиано. Звуки наивно-мечтательного вальса снова долетели до кабинета Дельвига.