Ты взойдешь, моя заря! - [185]

– Как ты сказал? – Марья Петровна ничего не поняла. – Можно ли так шутить, Мишель?

– Я вовсе не шучу, дорогая. Подписка была заготовлена, и мне оставалось поставить свою подпись. Видишь ли, дирекция затратилась на постановку «Фенеллы»…

– Тебя ограбили! – вскричала Мари. – Этого не может быть! Поезжай к Жуковскому, к Виельгорскому, пусть они скажут государю…

– Да при чем тут государь? – отвечал Глинка, встревоженный волнением жены.

Марья Петровна бессильно опустилась в кресло, прижала руки к вискам.

– Успокойся, Машенька, ради бога успокойся!

Глинка налил воды и поднес ей: у бедняжки стучали зубы.

– Поезжай к государю! – в каком-то беспамятстве говорила Марья Петровна. – Слышишь? К государю! Если ты не поедешь, я сама брошусь к его ногам, и он сошлет в Сибирь этих разбойников!

Как ни был растроган Глинка сочувствием жены, он не мог не рассмеяться. Мари понимала в театральных делах не больше, чем в музыке. Он утешал ее, как утешают обиженное дитя, а Мари оставалась в полной растерянности и все требовала, чтобы он куда-то ехал. Пожалуй, худшее и заключалось в том, что Глинка никуда не поехал. В этот день произошло первое крушение волшебного замка, который с таким терпением строила Мари.

А унылая, дождливая петербургская весна все-таки шла, и надо было готовиться в выезду на дачу. Надо было очень серьезно готовиться к этому выезду, потому что дача была снята в Петергофе. В Петергофе бывает царская фамилия, под Петергофом стоят в летних лагерях гвардейские полки. В Петергофе проводит время высший свет.

По счастью, Евгения Андреевна прислала кое-какие деньги, и портнихи приступили к действиям. Но карета? Проклятая карета! Нельзя было и представить себе, чтобы это допотопное чудовище появилось в Петергофе. Правда, Глинка держал четверку лошадей, присланных из Новоспасского, а на четверках ездят только знатные дамы. Но на облезлых дверцах дряхлой кареты не было даже намека на герб!

Беда никогда не ходит одна. Марья Петровна простудилась и совсем слегла. Глинка прекратил занятия с артистами, безвыездно сидел с женой. Мари была слаба и трогательно покорна. Иногда из глаз ее катились крупные слезы.

– Машенька, друг мой, что с тобой? – с беспокойством спрашивал у нее муж.

– Мишель! – стонала больная, – Кто бы мог подумать, что они так подло поступят с твоей оперой?

– Помилуй, – утешал ее Глинка, – с оперой дело идет как нельзя лучше. Ее уже разучивают. К осени, надо надеяться, работа будет закончена. Чего же мне желать?

Марья Петровна смотрит на него с недоумением. «Чего еще желать?»

– Но ведь они обманули тебя, Мишель! – преодолевая слабость, говорит Мари и, обессиленная, падает на подушки.

Она больше не советует ему ехать к государю. Увы, опера, на которую возлагалось столько надежд, оказалась ничего не стоящей безделкой.

Марья Петровна лежала и думала. Муж старался ее развлечь. Он с готовностью читал ей вслух.

– Спасибо! – прерывала чтение больная. – Теперь поди к себе… Я засну.

Но уже появилась надежда, что болезнь идет к благополучному концу. Марья Петровна стала перебираться с постели к туалету.

Глинка вошел с газетой в руках.

– Читай, Мари!

– Прочти сам, милый! Мне трудно.

И он прочел ей взволнованным голосом:

– «Зрелища: Сегодня, 19 апреля 1836 года, на Александрийском театре в первый раз «Ревизор», оригинальная комедия в пяти действиях; «Сват Гаврилыч, или сговор на яму» – картина русского народного быта». Насчет «Свата» чепуха, – сказал Глинка, кончив чтение афишки, – а вот «Ревизор»!.. Сегодня в театре будет весь Петербург!

– Поезжай, милый. Я вовсе тебя не держу, – ласково уговаривала мужа Марья Петровна.

– Неужто я оставлю тебя одну, больную?.. Полно! На днях вместе поедем.

Глава вторая

«Ревизор» сыгран, а на душе так смутно, так странно…» С этими мыслями встревоженный и огорченный Гоголь покинул театр.

Блестящая публика премьеры разъезжалась. «Невозможность! Клевета! Фарс!» – таков был приговор избранной публики. В театральном вестибюле хлопали двери. Лакеи громко выкликали кареты для своих господ.

Егор Федорович Розен, остановись со знакомым, с гордостью говорил, что он не раз слышал у Жуковского чтение этой комедии, но ни разу не показал автору одобрения, ни ласкательным словом, ни даже улыбкой. Егор Федорович недоуменно поднимал едва видимые свои брови.

– Не понимаю, почему Пушкин так увлекался этим оскорбительным фарсом, что во время чтения катался от смеха… Не понимаю! – заключил барон.

– Как будто есть такой город в России?! – гудел рядом с бароном солидный господин в цилиндре. – Как же не представить честных, порядочных людей? Или их нет в России?

– Напрасно правительство одобряет пьесу, в которой оно так жестоко порицается! – возмущался старый сановник.

– Помилуйте, – отвечал ему кто-то из всеведущих театралов, – государь император вполне доволен артистами и повелел высочайше их благодарить.

Николай Павлович, посетивший спектакль, действительно велел благодарить артистов. А автор комедии с горечью говорил друзьям:

– Главная роль пропала. Хлестаков сделался чем-то вроде тех водевильных шалунов, которые пожаловали к нам повертеться с парижских театров. – Гоголь был бледен. На губах его появилась горькая, язвительная улыбка. – Бобчинский и Добчинский, – продолжал он, – вышли дурны сверх всякого ожидания! На сцене они оказались до такой степени кривляками, что было невыносимо!